Мир, дружба, ракеты

ФОТО: AP

Политическое значение факта подписания нового договора по СНВ контрастирует с его реальным содержанием точно так же, как подчеркнутый оптимизм Барака Обамы и Дмитрия Медведева – с уклончивостью их комментариев. Возможно, именно поэтому пражский хэппенинг российско-американской дружбы под лозунгом "От договора выиграли все!" оставил привкус двусмысленности.

Перспектива распространения ядерного оружия действительно угрожает миру, и с этим нужно что-то делать. На этом простом соображении и построены попытки администрации Обамы превратить ядерную угрозу со стороны тоталитарных режимов в главный пункт мировой повестки дня. В этом контексте договор по СНВ важен не сам по себе, а как инструмент, наделяющий США и Россию правом морального лидерства на Международном саммите по ядерному разоружению, который открывается сегодня в Вашингтоне.

Поначалу ни одна из сторон не готова была поступаться своими стратегическими интересами, и периодически казалось, что переговоры окончательно зашли в тупик. Однако понимание того, что договариваться все равно придется, вынуждало искать компромиссы. Главных вопросов, по которыми велись ожесточенные дискуссии, три. Это конкретные цифры сокращения наступательных носителей и ядерных боезарядов, правила взаимного контроля и баланс между наступательными потенциалами и возможностями противоракетной обороны.

На первом этапе американская сторона предложила сократить ядерные потенциалы каждой из сторон на треть, а во все остальном сохранить положения старого договора СНВ, подписанного летом 1991 года. Такой подход не мог устроить Россию по целому ряду причин. Во-первых, на момент начала переговоров у США было 1188 развернутых и 2000 складированных носителей и 2100 ядерных зарядов, у России – 809 носителей, из которых около 600 являются развернутыми, и 2500 зарядов. Этот перекос обусловлен тем, что на предыдущих этапах разоружения Россия снимала с дежурства морально устаревшие ракеты и уничтожала их, а в США, где постоянно велось обновление вооружений, сокращаемые носители отправляли на склады, откуда их всегда можно извлечь для пополнения наступательного потенциала.

В результате – если учитывать и развернутые, и складированные носители, – дисбаланс в пользу США достиг двукратного размера. Отчасти это компенсировалось преимуществом России по числу ядерных зарядов: 2500 российских против 2100 американских. Но в случае пропорционального сокращения Россия еще больше ослабляла свои позиции, а если учесть фактический перевес США по ПРО, то разговоры о ядерном сдерживании вообще теряли всякий смысл.

После уяснения основополагающих позиций начался торг вокруг конкретных цифр. Американская сторона предложила сократить число носителей до 1100; Россия, у которой на момент переговоров не было такого количества ракет, выдвинула встречное предложение – 550 боевых развернутых носителей. Мотивы обеих сторон очевидны. Россия, вооружения которой устаревают с каждым днем, вынуждена и без договора сокращать свой потенциал, а США стремятся сохранить как можно больше стратегических ракет, чтобы укрепить свое преимущество. В итоге остановились на 700 развернутых носителей и 1550 зарядах. То есть американская сторона пошла на уступки по числу развернутых носителей, Россия – по числу боезарядов, а вопрос о складированном наступательном вооружении вообще выпал из повестки переговоров. На деле это означает, что можно ничего не сокращать. Достаточно снимать ракеты с боевого дежурства и складировать рядом с "лишними" боеголовками.

Второй спорный момент – взаимные проверки. По старому договору американские инспекторы имели беспрецедентные права на контроль за наземными мобильными комплексами "Тополь" и производящим их Воткинским заводом. Американцы были не прочь продлить эти положения, но, натолкнувшись на жесткое сопротивление, отступили. В результате договорились о новых правилах. На деле это обернулось практически полном отсутствием контроля за российскими мобильными носителями наземного базирования и за американскими подводными лодками. Это подается как безусловная победа России – не в плане продвижения ее интересов, а в смысле отмены ликвидации дискриминирующих правил. Но на практике это достижение ничего не меняет, потому что у американцев имеются высокоточные системы слежения.

По третьему вопросу – увязывания сокращения наступательных вооружений с развитием систем ПРО – Россия вчистую проиграла. Накануне подписания договора публику пытались убедить, что договор по СНВ хотя и не раскрывает эту тему в полном объеме, но в юридически обязывающей форме увязывает сокращение наступательных вооружений с развитием ПРО. На деле все свелось к упоминанию этой проблемы в преамбуле, где дисбаланс по ПРО признан основанием для одностороннего выхода из договора. В качестве дополнения к договору российская сторона сделала односторонне заявление, в котором подчеркнула, что договор может быть жизнеспособным только при условии, "когда нет качественного и количественного наращивания возможностей систем противоракетной обороны США". Но после драки кулаками не машут. Договор по СНВ был единственным аргументом России в тяжелой дискуссии по ПРО. Теперь, когда он подписан, США могут продолжить наращивание ПРО, в том числе и ее морскую составляющую.

Что касается ратификации договора в Сенате США, то, по мнению ряда американских экспертов, с этим проблем не будет просто потому, что с военно-стратегической точки зрения он ни в коей мере не ослабляет американские позиции. Тем не менее республиканцы будут жестко торговаться и в обмен на ратификацию потребуют от Обамы обещания продолжить развертывание ПРО и заняться модернизацией стратегических сил США.

Сам договор составлен таким образом, что он практически ничего не меняет. Стороны имеют право развивать свои вооружения, а Россия может еще и нарастить свой ядерный щит. Но все это можно было делать и без нового договора, потому что в военно-стратегическом плане никто ничего не потерял и не приобрел, и, похоже, именно это обеспечило возможность его подписания.

Единственная реальная ценность нового договора по СНВ в том, что, зафиксировав новые тенденции в российско-американских отношениях, он превратился в инструмент моделирования и манипулирования мировой политикой. И это уже не политика, а диагноз.