Фото: Сергей Грузинцев |
"Yтро": Георгий Михайлович, расскажите, пожалуйста, как все начиналось. Как вы попали в отряд космонавтов, как готовились к первому полету?
Георгий Гречко: Если начать с отбора в космонавты, то самый тяжелый отбор был по вестибулярному аппарату. То есть если для летчика было нормой прокачаться на качелях то ли 3, то ли 5 минут, то для нас – все пятнадцать. Но мало того, что нас качали. На качелях в это время стул, на котором ты сидел, кружился. Но и этого было мало докторам: они еще заставляли головой вертеть, а на глазах у тебя – черные непроницаемые очки. В результате создавалось впечатление, что ты уже вылетел из качелей и сейчас тебя размажет об стенку.
И вот образовался наш отряд инженеров. Первый отряд набирали из молодых военных летчиков-истребителей. Но когда мы сделали трехместный корабль под руководством Королева, он сказал, что в трехместном корабле не надо три летчика, пусть будет один. Второй член экипажа будет бортинженером, а третий – ученым. А потом сказал: кто у меня хорошо показал себя по работе – попробуйте пройти медицинскую комиссию.
Больше двухсот человек из нашего конструкторского обюро пытались пройти комиссию. Но на вестибулярных пробах больше половины завалились. Надо было высидеть 15 минут, а уже через 5-7 минут человек говорил, что не хочет быть космонавтом, только бы остановили качели. Когда ты на этих качелях качаешься, то, если тебе плохо, у тебя вот здесь (показывает на участок от носа до верхней губы) появляется такой треугольник, губы становятся белые или даже зеленые. Был такой случай: врач видит, что испытуемый или не выдержит, или ему будет плохо. А уже шла двенадцатая-тринадцатая минута; считалось, кто столько высидел, и до пятнадцати досидит. Но врач увидел, что человек бледнеет, и сказал сестре: "Приготовь тазик". Сказал чересчур громко, испытуемый услышал – и мгновенно тазик пригодился. Как мы тогда говорили, похвастался харчами. (смеется)
Это я к чему говорю. Данное испытание было самое трудное при отборе и самое трудное в полете. Потому что даже из отобранных космонавтов только некоторые хорошо себя чувствовали, большинство все-таки средне, а некоторым бывало очень плохо. Уж как над нами "издевались" медики, а там, в космосе, еще похлеще было. И поэтому если меня спрашивают о самочувствии космонавтов, когда отделяется ракета, и мы остаемся на орбите, то я говорю, что складывается такое впечатление, как будто ты перевернулся вверх ногами. Потом проходят какие-то минуты, и начинается такое укачивание небольшое, дискомфорт какой-то. Ну а потом, потихонечку уже, тошнота может подойти и прилив крови к голове. Когда мы с вами на Земле, есть равновесие между силой тяжести, которая кровь к ногам гонит, и эластичностью наших кровеносных сосудов, которые возвращают ее обратно. Когда сила тяжести исчезает, кровь начинает приливать к голове. Кстати, это не проходит, пока ты на Землю не спустишься, тут надо терпеть, но в конце концов привыкаешь.
Я как-то говорил, что если кто-нибудь хочет почувствовать себя, как космонавт во время первого часа полета, сделать это очень просто. Вы попросите, чтобы вас на вашем рабочем месте не посадили, а привязали за ноги к потолку.
"Y": Ага, и при этом надо выполнять свои функциональные обязанности?
Г.Г.: Нет, это было бы слишком хорошо. Еще надо подождать, пока кровь прильет к голове. И чтобы воспроизвести на земле все условия, надо попросить, чтобы вас на этой веревке раскачали и раскрутили. Вот тогда вы поймете, как себя чувствуешь в первые часы полета, когда из ЦУПа сообщают, что приборы работают нормально, самочувствие космонавтов хорошее...
Чтобы работать в космосе с давлением крови в голове, нам делают ортостатические пробы. Нас регулярно кладут на стол – и то опустят головой вниз (но не совсем, а под наклоном), чтоб кровь прилила, то обратно. Так тренируют сосуды и приучают терпеть давление крови в голове. Забавный случай был с немецким космонавтом Зигмундом Йеном. Немцы – они же такие, знаете, методичные. Так Йен даже ужесточил подготовку: он с женой спал без подушки и на наклонной плоскости.
"Y": Т.е. жена тоже перед полетом тренировалась... Да, теперь с немцами все понятно.
Г.Г.: И если завершить тему с немецким космонавтом... После полета Зигмунд Йен, немецкий космонавт, и наш Быковский поехали в Берлин, там была пресс-конференция. Надо сказать, незадолго до этого страны "народной демократии" между собой на высоком уровне поспорили, кто должен первый лететь в космос. Скажем, немцы говорили, что они больше всех вносят денег в "Интеркосмос". Мы хотели немножко замазать свою вину перед Чехословакией за 1968 год. А поляки возмутились – говорят, почему чехи? Полетели все-таки в таком порядке: чех, поляк, немец. Были обиды, непонимание.
Так вот, в Берлине у Быковского спросили – как вы обеспечиваете безопасность космонавта в полете? Быковский говорит, что мы сначала запускаем беспилотный корабль; если все нормально, то корабль с собакой; если опять все нормально, то летит космонавт. А потом у Йена спросили о том же. А мы, говорит, сначала запускаем корабль с чехом, потом корабль с поляком, и если все нормально, летим сами... Это, конечно, анекдот!
"Y": А как чувствуют себя космонавты во время приземления?
Г.Г.: Спуск – это самое опасное. И самое трудное. Начать с того, что когда ты включаешь программу на спуск, если двигатель не включится, то ты уже на Землю не вернешься. Спрыгнуть с космического корабля нельзя. Включился двигатель – слава богу, уже полегче. Но дальше он должен проработать заданное время, потому что если он совсем мало проработает, то ты спустишься на Землю, но только через неделю, через месяц, когда у тебя ни воздуха там не будет, ничего. Двигатель должен отработать весь импульс однозначно. Например, во время приземления совместного советско-болгарского экипажа двигатель перестал работать, они его включают – он несколько секунд поработает и опять выключается. Там был запасной двигатель, но когда горел основной, он пережег цепи запасного. Они чудом спустились, и Коля Рукавишников, царствие ему небесное, сначала думал, что болгарин (официально Иванов, реально Какалов) не понимает, что происходит. Он совершенно не волновался, все, что надо, делал. Оказывается, он все понимал – выдержка была такая. А вот когда они сели в конце концов, болгарин вышел, лег лицом на землю и так лежал долго... Ему трудно достался опыт аварии; еще труднее оттого, что он это все держал в себе.
"Y": То есть лучше не держать в себе?
Г.Г.: Конечно, если в обычной жизни, то лучше в себе не держать, а в космосе – это все-таки надо... Само по себе приземление уже опасно, а еще и эмоционально тяжело: ты ждешь окончания длительного полета, а чем он кончится, неизвестно. Еще физически тяжело потому, что, когда корабль входит в атмосферу, начинается перегрузка. При нормальном планирующем спуске она небольшая, как если бы на тебя встали четыре человека. Это, в общем, можно выдержать, но после длительного полета ты слабый, и четыре уже кажется как шесть. А еще были случаи, когда по техническим причинам из такого плавного планирующего спуска корабль срывался в баллистический.
"Y": Что это означает?
Г.Г.: Если вы бросали плоские камни в реку, то видели, как они подпрыгивают. Так и мы на плоском лобовом щите "подпрыгиваем" в космосе. Но бывает, что система, которая удерживает нас под нужным углом, выходит из строя. Корабль закручивается, начинает падать как камень, и тогда уже перегрузка восемь, а после полета кажется, что десять или одиннадцать. Это тяжело.
Помню аварийный полет, когда у ребят была перегрузка двадцать три. Они выжили, но они ничего не видели, не могли дышать. У одного даже сердце останавливалось на несколько секунд, не могло биться при такой перегрузке.
Итак, спуск – это физически и эмоционально очень тяжело. Потому что все ситуации прокручиваешь в голове, а там, снаружи, больше 1000 градусов. И все это ты видишь в иллюминатор, видишь языки пламени. Слышишь такой скрежет, как будто попал в лапы к огненному зверю, и он огненной лапой пытается содрать защиту с корабля и тебя оттуда выковырять. Перегрузка, вращения, вот этот скрежет, грохот, когда отстреливаются ненужные отсеки, – в общем, серьезное дело.
Ты можешь расслабиться, только когда парашют раскрылся и выходят на связь вертолеты. А парашют ведь может неправильно раскрыться... Например, у Комарова парашют плохо раскрылся, и он погиб. Очень сильный удар об землю был. Только когда командир вертолета говорит, что он тебя видит и что парашют у тебя нормальный – вот тут уже облегчение. Потому что ясно, что все-таки на Землю ты вернешься. Как там тебя Земля встретит – это уже другое дело. В воду попасть можно, очень сильно удариться о грунт, но это уже цветочки.
"Y": У вас были такие ситуации?
Г.Г.: В 1975 г. нас очень сильно приложило об землю, потому что корабль посадили в буран. На такую посадку мы не рассчитывали. Ветер должен быть небольшой, а там был порывами больше 20 м/с, в степи. Зима, земля как камень замерзшая – парашют превратился в парус, и этот огромный парус нес наш корабль как пушинку. Корабль бился об землю, прыгал, перекручивался и опять бился об землю. Когда в такую ситуацию попал беспилотный корабль, его практически расплющило. Чтоб нас так же не сплющило, мы стали отстреливать парашют, он теперь уже вреден был. В конце концов отстрелили, последний раз перекувыркнулись и остались висеть в корабле вниз головой. В это время к нам подбежали спасатели. Открывают люк – и снаружи свежий морозный земной воздух...
"Y": Наверное, нет ничего приятнее?
Г.Г.: Да. Они кричат – ну как вы? Моему товарищу спину повредило, мне из ноги маленький кусочек мяса выдрало. Поэтому мы не сказали "хорошо", мы сказали – "живы". Они обрадовались, что мы живы, захлопнули люк и убежали. А мы висим на ремнях вниз головами. Потом спросили их – куда вы побежали, нам же помогать надо! Оказывается, они побежали докладывать, что все в порядке. Тому кто первый доложит, то ли премия, то ли именные часы.
Доложили, вернулись. Стали тянуть Губарева за плечи, как рванут, а я смотрю – они ему плечевые-то ремни отвязали, а ножные – нет. Ну, думаю, разорвут пополам. Я ему отвязал ноги, они его вытащили, потом меня. Смотрю – буран, темнеет, надо скорее лететь. Они бегут с Губаревым, на носилках его тащат, первый спотыкается, летит через голову, Губарев с носилок падает в снег, они достают его из снега, отчищают, на носилки, опять бегут... Его в один вертолет, меня в другой. Это для того, чтобы, если, не дай бог, авария с вертолетом, хотя бы один космонавт оставался живой. А когда несли – показали ямы, которые наш корабль выбил в мерзлом грунте.
"Y": И какие были ямы, как от снаряда?
Г.Г.: Нет, побольше. Нас встретило руководство тогда еще Казахской ССР – наградили медалями "За освоение целины". Вот я и говорю – правильно, мы тоже пахали... (улыбается) Да, когда ты сидишь в комфорте, вспоминать это забавно. А когда это происходит с тобой...