Русский сюрреалист из Праги

Сюрреализм как стиль снов и мистических видений, стиль импозантных обобщений и гипертрофированных частностей, стиль миропреображения и экзальтации не получил в России большого развития. Конечно, эрудит может назвать авторов, в творчестве которых проблескивают искорки "сюра" (возможно, еще начиная с Н.Ге), однако факт остается фактом: творческий метод, утвержденный Дали и Танги, стал распространяться у нас поздно (никак не раньше 1970-х) и массовым не стал. Не стал он массовым и на Западе, но здесь он органично вплелся в искусство XX века, пережил свой взлет и стал чем-то само собой разумеющимся. В России же он отторгался: сперва – в силу расхождения с идеологическими постулатами, позднее – в силу несоответствия национальному менталитету. Сюрреализм ведь искусство умозрительное, обращенное в первую очередь к интеллекту, искусство пересыхающих лирических струй, а у нас до последнего времени ценится прежде всего эмоциональная окрашенность произведений, ясно и ярко выраженное лирическое начало. Потому хотя в любом крупном русском городе есть свой художник-сюрреалист, он, как правило, творец-одиночка и обретается на ниве творчества в борьбе с главенствующим мнением и с самим собой, исторгая из себя впитанное ранее национальное мироощущение. Естественно, это не упрощает его жизнь, но без некоторого отказа от русскости его "сюр" не цветет.

Странным образом русский сюрреалист – и высокого класса – есть и в чешской столице. Зовут его Виктор Сафонкин, живет он в Чехии пять лет и при всей своей относительной молодости (ему 35) имеет прочную репутацию одного из интереснейших пражских живописцев. В самом центре Праги у него собственная галерея, именуемая "Парнас"; международную значимость его искусства подтверждает наличие его работ в солидных частных и публичных собраниях Европы. Он участник выставок в различных странах, обладатель диплома чешской Академии Масарика и медали Франца Кафки, присуждаемой Европейским обществом Праги. К тому же, его работы энергично покупаются коллекционерами современной визионерской живописи. Сафонкин находится на гребне русского искусства в эмиграции, но стоит ему это поистине титанических усилий.

Во-первых, он постоянно, целенаправленно и помногу работает. Создать за 10 лет несколько сотен оригинальных, неповторяемых, больших и малых живописных композиций – это огромный труд, сам по себе, независимо от художественного качества, от степени проработанности полотен (а она удивительна), вызывающий восхищение и уважение. Это – пример того артистического трудоголизма, когда путь найден, задачи определены и сомнений не остается: нужно только развивать и наращивать то, что перед тобой ясно открывается.

Во-вторых, столь же истово он раз за разом пытается преодолевать в себе черты воспитанного Россией, русского художника. Это проявляется в выборе изобразительных мотивов, далеких от прародительской стихии, перенесении места действия в среду, никак не связанную с национальными ландшафтами, наконец, в частом насыщении своих картин смысловыми акцентами и нюансами, достаточно чуждыми русскому восприятию. Излюбленный прием и стилевая манера Сафонкина – легкое, неочевидное парафразирование в своих вещах неких подразумевающихся классических образцов – также опираются не на нашу, а на европейскую, "реминисцирующую" традицию.

К счастью или несчастью для публики (первое, наверное) нешуточная борьба художника с самим собой малопродуктивна: внешне перепрыгивая в план европейского искусства, наш автор, по сути, остается тем, кем он был и прежде, т.е. сохраняет в себе национальную первооснову. Безусловно, нельзя не видеть, что, представляя в своих картинах необычные, парадоксальные сочетания предметов и явлений, Сафонкин исповедует сюрреалистическую традицию. Однако сложностей в его картинах в меру, решение головоломных композиций достаточно быстро просчитывается, и, кроме того, создаваемые им красочные миры настолько насыщены выразительными эмоциями, что разглядеть в них происхождение художника не является невозможным.

Происхождение же успешного русско-пражского автора весьма любопытно. Он родом из провинции, из Саранска. Здесь он учился в обыкновенной школе, как все дети, много рисовал, но никогда не думал, что это станет его профессиональным занятием. Тем не менее, в конце концов это произошло. После службы в армии, в год особой активности солнца, как лукаво замечает сам Сафонкин, в нем родился художник, и именно сюрреалист, т.е. изобразитель и сотворитель на холсте тех призрачных и смутных представлений, которые вспыхивают, бурлят и лопаются в сознании или подсознании. А далее уникальный талант в условиях интенсивной работы и сопутствующих внешних и внутренних обстоятельств (внешние – обрушившаяся на страну свобода всего и от всего, внутренние – наличие у нашего автора синдрома лесковского Левши) расцвел потрясающе быстро, буквально в одночасье. Во всяком случае, в Прагу молодой живописец заявился из России уже известным, обкатанным на представительных выставках в Москве и Петербурге художником. В Чехии его талант окреп, вырос и достиг солидного европейского уровня.

В творчестве Сафонкина постоянно звучит тема жертвенности героя и неоцененности его подвига, равно как и тема безмерного жизненного одиночества личностей, выбивающихся из общего ряда. Персонажи его картин постоянно представляются в борьбе, в яростном сопротивлении наступающей косности, но безнадежно одинокими и, как правило, терпящими поражение. Художник печально и без оптимизма воспринимает открывающиеся ему реалии и с равновеликим пафосом воплощает их на холсте. Его образы исполнены гротеска, но не комичны, его смысловые построения восхищают неожиданными и парадоксальными сочетаниями, но они безрадостны. Грядущее открывается ему пустым и темным, просветленного выхода из ситуации он, как правило, не даёт. Тем не менее некий катарсис, духовное очищение после просмотра его работ всё равно наступает.

Ясность образного видения Сафонкина поистине уникальна. Выносив будущую картину в голове, он уже не прибегает к предварительным эскизам и выстраивает её прямо на холсте. Здесь, обладая превосходным чувством перспективы, он кистью создает глубокое и просторное сценическое пространство, населенное фигурами героев и объектами живой природы, которым присущи фантастическая материальность и определенность. Потрясающая степень иллюзорности в передаче капель воды, шерсти животных, волшебных цветов и бабочек, тканей, нежной кожи вызывает у зрителя восторг, хотя и не является самоцелью, не оттягивает внимание от передаваемой сложной механики человеческих отношений.

Находясь в возрасте семейного Пушкина и слезшего с печи Ильи Муромца и уже достигнув солидных рубежей, русский сюрреалист из Праги не останавливается в развитии. Образная система его полотен раз от разу меняется, углубляется, становится более насыщенной или просто другой. Высота, на которую он еще может взлететь, пока не проглядывается.

* * *

– Как рождаются Ваши образы?

– Я создаю миры, которые существуют, ибо мы не можем придумать того, чего нет. Вначале я ощущаю какую-то внутреннюю вибрацию, из которой возникает аморфное, бесформенное чувство картины. Что получится, еще и предугадать нельзя. В процессе же живописного исполнения выходит так, будто я оперирую неким оптическим прибором. Навожу на какое-то место картины, и оно возникает, проявляется. Как бы из облака. То есть картина, считаю, готова в голове, но должна пройти еще стадию расшифровки.

– При такой натуральности исполнения Вы, должно быть, много работаете с натуры?

– Вовсе нет. Было время, когда я думал делать так, как надо, а не так, как чувствовал. Мне хотелось рисовать с натуры, бегать на пленэр. Но потом до меня дошло, что так называемая натура – это и есть искажение предмета, поскольку видение одного и того же явления у всех разное. Настоящее – это то, что у тебя внутри, чувство, которое есть у тебя к предмету, проходящее через сознание и подсознание. Сама натура ничего не несет.

– У вас много работ. Пишете сразу по несколько?

– Я не привык дробить чувство, но когда устаю над большой картиной, пишу побочно маленькие, своеобразные ответвления большой. Я хотел бы, чтобы у меня было восемь рук. Замыслов хватает, а вот рук нет. Работаю помногу, иногда и по 12 часов. Это зависит от того, насколько я чувствую картину. Даже если я не пишу, её метафизическая мускулатура складывается, поскольку я думаю о ней.

– Вы производите впечатление спортивного молодого человека. Хватает времени на иные занятия, кроме живописи?

– Да, хватает. Было бы желание, можно успевать всё. Творческий же процесс идёт постоянно. Когда я под душем, я нахожусь в живописи, в спортзале – тоже в живописи.

– В Праге Вы вне русской художественной среды. Произошёл ли процесс сближения с чешскими художниками?

– Нет. Я достаточно замкнутый человек и с художниками не сошелся. Вообще считаю, что чехам живопись не удалась. Однако сюрреализм Праги, её метафизика оказывают мне колоссальную поддержку.

– Думаете ли Вы о России?

– Конечно, и очень часто. Думаю, что над Россией долго еще будут греметь раскаты, потом все устроится. Больно, что мы не умеем жить вполнакала, все у нас чересчур: бьем, так до смерти, пьем, так до упаду. В Европе не так. Иногда слышу, что Россия – это как большая выгребная яма. Грубо, конечно, обидно, хотя отчасти и справедливо. С другой стороны, замечу, что на перегное рождаются замечательные цветы.

– Ощущаете ли вы счастье?

– Вообще, по жизни меня ведет неудовлетворенность. Я все время считаю, что мог бы сделать лучше. Однако просыпаясь рано Yтром, я чувствую себя счастливым человеком. Для человека очень важна реализация его планов и идей. Я занимаюсь любимым делом, и в этом мое счастье.

Беседовал Александр Синенький.