Простые истории о непростой жизни

Маленькие и большие кубики, мультики, плюшевые мишки... Посмотришь так на реквизит спектакля "Шесть пьес" и подумаешь – детский, наверное. Но история, созданная Линор Горалик и Станиславом Львовским, а затем доведенная режиссером Ольгой Лысак до спектакля и Центра им. Мейерхольда, совсем не детская.

Вот, например, девушка (Жанна Воробьева) стоит посреди сцены, как будто бы на игрушечной кухне, с банкой муки и телефонной трубкой возле уха, и лепит из муки на противне что-то, похожее на человечка из теста. За спиной, в "телевизоре" – старый диснеевский мультик, раскрашенный еще вручную: радостное шествие кукурузы и морковки, веселое торжество еды, спешащей на кухни, прямо в рот к счастливому потребителю (и страшная пародия на парады на Красной площади и нацистские марши). В телефоне – скандалы по поводу не вовремя доставленной мебели, муж, мама, конечно. И вот девушка выходит на авансцену и выпускает поднос из рук. Грохот. Человечек из теста распластался на полу. Метафора – четкая, ясная и даже слишком, до болезненного понятная. Но в этой мизансцене, как и во всем спектакле, нет прямого текста. Есть только это ощущение, с которым женщина, мирно готовящая на кухне семейный ужин, может ни с того ни с сего грохнуть супницу об пол. Просто так. Потому что накопилось.

"Шесть пьес" – спектакль очень простой. Из названия выходит ненарочитая ассоциация с музыкой, с фортепианными этюдами, с чем-то коротким и очень легким. Эти пьесы именно такие – короткие и очень легкие. Их написала Линор Горалик в соавторстве со Станиславом Львовским. А у Горалик такая специализация в современной литературе: очень легкими мазками писать хронику жизни жизнь. Вот так, к примеру:
...собачка бежит, грязная-грязная, а уши у нее розовые-розовые и просвечивают. И тут я подумала: черт его знает, может, надо было тогда рожать.

Все это, конечно, дела по большей части женские. Но в отличие от любой мелодрамы, от любой love story в духе журнала "Лиза", в этих историях нет никакого внешнего драматизма. Никто не плачет, не бьется в истерике, и даже подносы роняют как бы невзначай, задумавшись над чем-то другим, важным, а то даже просто пустяком, случайно пришедшем на ум. Но внутри при этом сконцентрирован чрезвычайный накал – вся жизнь, умещающаяся в паре строк.

По такому же принципу построена и драматургия Горалик-Львовского. Как фотография. Почти ничего не происходит, не движется, никто ничего не говорит. Но где-то на втором плане, тем не менее, получается история. Вот женщина, муж которой любит другую женщину, встречает проповедника – о чем им говорить? Или мужчина собирает вещи и уходит из дома, а жена приходит сказать ему только одну фразу: "Твое такси". И дальше уже только следи за тем, как раскручивается мизансцена.

Такое бывает, когда, оказавшись дома у почти незнакомых тебе людей, становишься свидетелем какой-нибудь невинной семейной сцены – вроде спора о том, кому идти за молоком. И вдруг понимаешь, чем эти люди живут, и может даже понимаешь то, что тебе как постороннему знать не следовало. Как если бы: "О! Это не его ребенок". Или: "Она ему уже года четыре как не дает". И это знание, абсолютно бесполезное с точки зрения бытовой, дает тебе почему-то просто море жизненной информации. Так и тут. Режиссер и красивая женщина Ольга Лысак прочувствовала эту интонацию очень хорошо и приняла – лично. Что про главное лучше иногда говорить обиняками. Что поэзия в том, чтобы не показывать прозу. Что есть сейчас огромная потребность современного человека узнавать себя в искусстве, но это не значит, что надо фотографировать, не означает копирования действительности. И что бы ни происходило со страной, самое главное в ней всегда остается на уровне быта, на уровне семьи и частной человеческой жизни.

Остается только узнать их, героев, в финале спектакля теряющихся в толпе: молоденького проповедника, болтливого доктора, мужчину, живущего с любовницей, и прочих, таких знакомых, ежедневных встречных в метро. В спектакле Лысак есть последовательность историй и сюжетов, есть даже сквозные персонажи, но все это – условность. Потому что если половину этих историй заменить другими историями, то структура спектакля вряд ли изменится. Как в калейдоскопе меняется картинка, оставаясь при этом прежней.

Поэтому, конечно, у шести пьес будет продолжение. Потому что их может быть и шесть, и десять, и двадцать пять. И чем больше, тем красивее будет картинка. Или как будто новые инструменты вливаются в оркестр. Потому что спектакль "Шесть пьес", плод совместного творчества двух потрясающе талантливых женщин, можно оценивать только так – как ожившую картинку или музыку, которая сама себе и есть лучший толкователь и критик. Стоит задать себе только один вопрос: хотелось бы, чтобы это продолжалось за пределами Центра Мейерхольда и шести уже поставленных миниатюр? Отвечаем: да. Хотелось бы.