ФОТО: vakhtangov.ru |
Хочется поговорить и о пожаре, что интересно вам, и о постановке, что интересно мне, и, чтобы ничего не упускать, поговорим об общем состоянии русского театра, на драматургии МакДоны (я все-таки предпочту называть его так, по старинке) проверяющемся как на лакмусовой бумажке. Два года назад я писала, что удивительно, как это Мартина МакДону никогда не ставили на российской сцене. Надо сказать, я и тогда не испытывала по этому поводу особого сожаления, а скорее удивление: эта местами графоманская, но очень забавная драматургия, несмотря на весь абсурдизм и всю расчлененку, на самом деле не содержит в себе ничего радикального. То есть все ругаются, дерутся, режут и взрывают друг друга, но как-то в рамках, без истерики, в чопорном духе той самой Англии, так ненавидимой его ирландскими героями. Два года спустя, когда постановки по МакДоне расцветают по всей России, оказывается, что без него легко можно было бы обойтись.
Потому что от забавной национальной драматургии с расчлененкой в русских версиях остается только английская чопорность и ирландская провинциальность – как ирландцы в его пьесах ощущают себя на границе между Англией и Америкой, так и русские их герои затерялись где-то на обочине. И не одна драматургия тому виной: тексты МакДоны стоят на трех китах - черном юморе, добродушном подсмеивании над милыми ирландцами и забавном англо-ирландском диалекте, для носителей языка очень смешном, на котором во всем мире говорят только обитатели родного для МакДоны города Голуэй. В русских постановках все это теряется безвозвратно. Черный юмор преподносится с убийственной серьезностью. Ирландцы со своими проблемами далеки нам как Гекуба, а даже если "обрусить" их, то получится из этого примерно такое: как будто ты сидишь в столице очень большой страны и рассказываешь ее жителям о независимости Чечни. Ну а что касается визитной карточки МакДоны – языка – так она не разыгрывается ни в одном из слышимых и видимых мною переводов.
Уморительно смешной в западных постановках, МакДона тяжел и несъедобен на российской сцене. И при этом он чуть ли не первый современный драматург, которого провинция стала обживать раньше столицы. Ведь "Королева красоты" в театре Вахтангова – первая (в октябре в Центре им. Мейерхольда готовится вторая, а в ноябре Кирилл Серебренников представит третью) постановка МакДоны на сцене московского театра. Чем завораживает драматург провинцию понять не сложно: во всех его пьесах, кроме облюбованной Серебренниковым "Человека-подушки", речь идет о жизни глубинки, показанной пусть не с фолкнеровским масштабом и не с чеховским драматизмом, но все же с определенным обаянием. Однако это обаяние убивается напрочь самим дыханием русского театра.
Так и вырастают эти неизменно мрачные декорации, мрачные лица и мхатовские паузы по десять минут. Так и вырастает эта трагическая хрипотца в голосе Юлии Рутберг и почетная вахтанговская старуха в роли бодрой ирландской мамаши-террористки. В постановке Бычкова, конечно, не обошлось без интриги: соперничество матери и дочери у него изображали педагог и ученица, и, если бы было желание, можно было бы обыграть его как соперничество старого и молодого театрального поколения. Но, во-первых, давайте не будем натягивать трусы на голову, потому что чего нет, того нет. А во-вторых, вообще не очень-то понятно, что там есть в этом спектакле.
Зрители, для которых просмотр премьеры прервался пожаром, могут расстраиваться только одним: по-хорошему им стоит вернуться в театр еще раз и посмотреть всю "Королеву красоты" от начала до конца. Так бывает, когда сидишь в театре на вроде бы безнадежном спектакле и все ждешь от режиссера какого-то сюрприза, который это безобразие спасет, и иногда это ожидание даже оправдывается, как, например, в спектакле Кирилла Серебренникова "Лес", в котором достаточно одной последней сцены. Пожар создал зрителям вахтанговской премьеры приятный эффект пролонгированного ожидания, как будто что-то хорошее еще когда-нибудь случится.
На самом деле со спектаклем все было понятно уже в первые десять минут: конфликт не прописан, Юлия Рутберг играет Юлию Рутберг, а Анна Казанская – очень милую театральную старушку, и, убей бог, не понять, зачем им так рьяно желать друг другу всяких нехороших вещей. При том, что и Бычков – симпатичный режиссер, и театр Вахтангова – симпатичный такой театр, все пытающийся сделать шаг ближе к зрителю и поставить что-нибудь необычное и современное. Проблема в том, что все необычное и современное заканчивается на Мартине МакДоне, которого ставят так, что ни нашим, ни вашим, а потом можно развести руками и сказать: "Ну что вы от нас хотите? Как будто мы не ставим современную пьесу. Вот Мартина МакДону поставили – и чего?"
И ничего – горим на конце первого часа, причем так, что удивленный зритель успевает и учуять запах гари, и увидеть разгорающееся пламя, и полюбоваться на то, как долго актеры будут делать вид, что ничего не происходит. Театр – штука мифотворческая, и зрители судачат о "плохом знаке", и предрекают скорую смерть вахтанговской премьере, как будто пожар сам по себе – знак недостаточно плохой. А означает он всего лишь то, что театр со своим инструментарием столетней давности и редкостным консерватизмом больше не работает как на поиск новых имен, так и на решение чрезвычайных ситуаций. И если он не умеет с этим справляться, то пусть горит.