Моральный негатив

Автор романа, выдвинутого на Букеровскую премию, – известный диссидент. Он получил срок в 1985 г. за книги о советской экономике - "Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать" и "Последняя надежда выжить". В конце 90-х Тимофеев организовал исследования криминального сектора новой, российской экономики, на которых, по-видимому, и базируется роман.

Впрочем, он совсем не об экономике, а об искусстве. Герой романа Олег Закутаров, удачливый политтехнолог и советник президента, имеет страсть к фотографии. И в этой области он профессионал высокого класса, а значит – художник. Разумеется, он стоит перед проблемой выбора: искусство или политика? И, естественно, раз автор – русский писатель, эта проблема ставится как проблема нравственная.

Романное время – меньше суток, и начинается оно срочным звонком, извещающим Закутарова о пожаре в его ателье. Это бандитский наезд государственного масштаба, ставящий героя в жесткие рамки выбора. Меньше чем за сутки он, при участии автора, прокручивает перед мысленным взором всю свою жизнь и находит решение.

Технически роман сделан очень хорошо, особенно первые две трети: красиво продуман, строен, отчетлив, что немаловажно, когда сюжет строится по спирали, одни воспоминания наслаиваются на другие, проясняя и уточняя целостную картину. Роман плавно и стильно развивается, смысл размеренно утяжеляется, а драйв нарастает, и основная идея прорисовывается четко, ясно и чисто, как агитка или учебная лекция. Что, впрочем, не является главным достоинством литературы, но украшает. Это крепкая беллетристика, грамотно излагающая эстетского Набокова и тяжеловатого Томаса Манна для не слишком просвещенной, "телевизорной" публики. И роман даже претендует на нечто большее – или мог бы в конце превратиться в нечто большее, если б автор, спохватившись, не осудил бы главного героя.

А поначалу роман, что называется, зацепил. Проблематика доктора Фаустуса на российской почве и российском материале показалась прямо-таки захватывающей. Гармония эстетическая или нравственный счет? Художник, исполнитель гармонии, свободен ли от нравственных обязательств? Искусство, чья красота почитается божественной, и творец красоты, чья свобода оборачивается дьявольским равнодушием к нравственному долгу.

Хуже того: дьявольщина присутствует в самом факте рассмотрения жизненного явления (смерти или любви) как эстетического материала. Творец не любит и не горюет, он фотографирует эти состояния, создавая эстетический факт, совершенно от них отличный и им безразличный. Он дьявольски отрешен и дьявольски бесчувствен. Кульминация этой идеи – фотографирование Закутаровым старой няни, оставленной умирать голышом, без белья и одеяла, на желтой медицинской клеенке, постеленной поверх огромной "дворцовой" кровати красного дерева. Вспомнился портрет матери Дюрера – жуткой старухи с запавшим ртом, – это сын рисует мать! Вспомнился Михаил Чехов, нарисовавший умирающего отца, и Фердинанд Хедлер, зафиксировавший все стадии агонии жены.

Эстетическое и нравственное не пересекаются, это замечено уже давно. Эпиграфом Тимофеев выбрал слова Пушкина: "Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона". Помню, какое впечатление произвели на меня "Сердца четырех" Сорокина, тогда еще совсем зеленой по части литературы, да и по жизни тоже. Сорокин поймал меня на приверженности к стереотипному прочтению стереотипного языка, который вызывал однозначные эмоции. Расчлененка в этом контексте вызывала, соответственно, негодование. Нравственный протест. Но, помилуйте, это ведь не книга, не сюжет, не история, это языковая ловушка! Автор и не собирался убеждать в подлинности происходящего, он лишь хотел показать, до какой степени убеждают в этом знакомые приемы.

В какой мере виновен (или прощен) мастер, заставляющий плакать и переживать одним лишь безупречным владением приемами ремесла? Ведь искусство – это не что , а как , это приемы и техника, это твердость руки и зоркость глаза, это тонкое различие между настоящим, которое неэстетично, незаконченно, бесформенно и обладает веером возможных вариаций, и его имитацией (воссозданием), которая эстетична, совершенна и инвариантна, а также гармонична, что бы мы ни понимали под гармонией. И если Бог заведует различением добра и зла, то тогда он точно не имеет отношения к искусству. Но отчего же красота кажется божественной? И если Бог занимается красотой, то значит, он не принимает участия в наших человеческих муках и радостях?

Одним словом, проблема, поднятая Тимофеевым, бездонна. И нравственным клеймением тут дела не решишь. Большую часть времени после пожара и до принятия решения Закутаров смотрит фильм Антониони "Blow up": кадры из фильма пересекаются с его собственной судьбой. Все допущенные им нравственные неряшливости при увеличении превращаются в преступления, а при сопоставлении их с другими кадрами – чуть ли не в умышленные злодеяния. Воплотив в жизнь свою главную идею о построении жизни по законам гармонии, по художественной интуиции, герой вдруг ни с того ни с сего начинает сожалеть о брошенных женщинах, о несостоявшемся диссидентском геройстве. Проблематика места искусства между Богом и дьяволом вдруг сползает на житейский план, превращаясь в интеллигентский пафос нравственного долга. Страшное превращается в смешное, трагедия – в фарс. Вынося приговор, автор убивает свой роман, столь многообещающий вначале. Не вытянул слишком глубокой идеи, не потянул, и книга рассыпалась, и последняя треть ее – лишняя, какая-то пошловатая, мелковатая, останки великого прозрения, утонувшие в прозе жизни.

Если бы герой не был осужден, он был бы оставлен балансировать на тонком лезвии, с осознанием искусственности и неподлинности слов "предательство идеи", с осознанием безжалостности "чистого искусства", но и с ощущением правоты, ужасной правоты своей: божественное искусство свидетельствует о бессердечии Бога. Осуждение препятствует пониманию, тем более если вдуматься, ничего такого преступного Закутаров и не совершил. Ну, был чрезмерно женолюбив, жертвовал политикой (читай: диссидентской идеей) ради возможности фотографировать. Ну тогда давайте и Пушкина осудим, на том же основании!

Скрипкин К. Живи: Роман. – М.: Вагриус Плюс, 2006

Автор этого романа – из начинающих, и "Живи" - его первая книга. Большая часть ее посвящена перипетиям челночного бизнеса, который описан со знанием дела, без патетики и без пренебрежения. Чувствуется, что автор знает эту область деятельности не понаслышке: поведенческие особенности китайцев или индийцев изучены на месте, как и все перипетии растаможки и перевозки, и потому "производственная" часть – самая сильная в романе и чрезвычайно увлекательная.

Слабейшая же его часть – собственно проблемная. И отчего столь неукротимо стремление наших литераторов к нравственной проблеме, к непременной моральной заковырке, подчас высосанной из пальца?.. Роман написан от лица сына, ненавидящего своего отца за невнимание и холодность, за нелюбовь к матери, за детские обидки, одним словом. Сын после смерти отца нашел некие разрозненные записки, которые тот вел при жизни, и снабдил их своими комментариями.

Комментарии – это сплошной обвинительный акт, и поворот к прощению и пониманию в конце выглядит совершенно неубедительно. Особенно потому, что отец, в конечном счете, не прощен и не понят, а заклеймен как злодей. Все его злодейство, однако, заключалось в том, что он разлюбил жену, но не ушел от нее, а "мучил". При этом он неслабо зарабатывал, занимаясь довольно крупным бизнесом. Но и эта сторона его жизни – тоже злодейская, хотя ни одного более-менее заметного "кидалова" или подлости не наблюдается. Наоборот, его благородный друг своим неуместным благородством подставляет его. При этом как бы самоочевидно, что никакие страдания обвиняемому отцу не могут быть свойственны, они и не рассматриваются, хотя были, наверняка были, когда его бросила любимая женщина.

Хочется спросить: откуда такая однозначность? Сразу возникают подозрения в излишнем автобиографизме, которые, однако, мы с ходу отметем, потому что ничего об этом не знаем. Но вот почему бизнесмен – обязательно злодей, мерзавец и вор? То есть они – те, кто были при начале русского бизнеса, - конечно и, несомненно, воры! По меньшей мере, они обманывали государство. А была ли у них возможность поступать иначе? И почему они непременно злодеи?

Первые бизнесмены, в конце концов, - это первооткрыватели нового мировоззрения. Вернее, способов его воплощения в жизнь. Западный индивидуализм на русской почве столкнулся далеко не только с нравственной дилеммой "воровать – не воровать". Да и вообще не с ней: воровали и обманывали задолго до 90-х и не только в России. Но зато именно в России проблема воровства и обмана государства не рассматривалась как относящаяся к области нравственности. Наоборот, моральный долг – надуть государство. Интересно, как дозволенное по отношению к структуре государственной превращалось в дозволенное по отношению к структуре частной, и как сложно выстраивались отношения доверия, когда прежние моральные категории перестали существовать, а новые еще не возникли. И если сложность была в той жизненной ситуации, то надо ли от нее уворачиваться, переводя ее в план плоских, отживших свое конструкций, отягощенных личной сыновней обидой?