|
"Yтро": Валерий Федорович, в чем, на Ваш взгляд, заключается главная проблема российской правовой системы?
Валерий Абрамкин: Под ней нет основы - нашей традиционной культуры. В нормальном варианте правовая система формируется на базе общинного правосудия, в котором изложены принципы обычного права, то есть права, основанного на обычае общинной жизни.
Когда народ переходит к фазе урбанизации и у людей нет возможности ежедневно видеть друг друга, опираться на "привычное" при решении каких-то конфликтов, появляется потребность в формальном тексте, где все понятное на слух, переводится "в камень". У римлян, например, все принципы и нормы формального права были выбиты на каменных плитах - столах, столбах, "таблицах". Понадобилось для этого всего 12 камней - "12 таблиц". И больше ничего не надо, органически выросшая из традиций народа правовая система проста и понятна городскому, то есть вышедшему из деревни народу. При кодификации того, что и так всем членам сообществ, живущих на конкретной территории, понятно, не нужны подробности.
Потом, в период формирования нации, необходимо выложить "на камень" базовые ценности (идеалы) традиционной культуры. Это уже задача "элиты": перевести идеалы, которые весь народ разделяет, на простой и вдохновенный язык.
Американская конституция, скажем, не более 12 римских "столбцов", но она не меняется с конца XVIII века. Да, к ней принимают поправки, но основной текст документа остается неизменным. И американцам не надо конституцию "разжевывать": главные и вдохновенные слова сформулированы, с ними все согласны, а уточнения смысла не меняют.
Теперь припомните: сколько "столбцов" занимает наша Конституция, каким сложным языком она написана. Вот вы, скажем, можете припомнить хоть одну вдохновенную фразу из Основного закона страны? И я не могу. Разве может такой текст восприниматься населением как основной, отражающий наши идеалы? А кто может разобраться в законах (даже главных), занимающих сотни и тысячи томов? В этих муторных текстах даже профессиональные юристы застревают.
Вообще, первый признак того, что народу пытаются навязать чужеродные для него принципы решения конфликтов (не "по правде", а по бумаге) - это огромные по объему тексты. Если право заемное, то оно требует огромного переводного материала.
Выстроенное на чужих ценностях, право не может быть близко обычному человеку. Поэтому реальная жизнь в России строилась и строится на основе своей традиционной культуры и принципах общинного правосудия, а не на формальных правовых нормах.
"Y": В чем принципиальное расхождение народного правосудия с той системой права, которая навязана сверху?
В.А.: Неформальные принципы, которые мы используем в жизни при принятии решений, разительно отличаются от государственного права. Вы и сами не хуже меня знаете, что "решить дело по-человечески" - почти всегда значит отказаться от его решения по закону, обращения в суд или в милицию.
"Y": Всегда ли они привлекательны, эти принципы, если имеются в виду так называемые, "понятия", "разборки" или излюбленный в России принцип "дать на лапу"?
В.А.: Ну а почему это происходит, вы никогда не задумывались? Потому что поход в милицию представляется для людей еще большей морокой или просто кошмаром. По справедливости там все равно не разберутся. Все ведь уверены в этом внутренне, даже если не говорят вслух. Посмотрите результаты социологических исследований.
Тюремную субкультуру не надо путать с криминальной. В тюрьму попадают, в основном, люди, не имеющие отношения к организованной или профессиональной (карманники, мошенники, квартирные воры и так далее) преступности: 80 - 90% заключенных - обычный народ, и он выстраивает свою жизнь по принципам и идеалам, которые сформированы с детства, то есть на базовых ценностях традиционной культуры. В этом и секрет широкого распространения "правильных понятий", тюремного фольклора на воле. Это все - народные понятия, народное творчество. Поэтому не народ у нас криминален, а криминал (по крайней мере, те, кого относят к нему) "культурен".
Например, в отличие от казенной нормы "незнание закона не избавляет от ответственности", по тюремным понятиям, если новичку не объяснили, как себя вести, и он нарушил закон вследствие незнания, то спрашивается не с него, а со "смотрящего" (за камерой, за бараком). Или вот еще один пример: всеобщее согласие - принцип "соборности". Мне приходилось участвовать в тюремных "разборках" в качестве, так скажем, "эксперта", когда сидел. Решение не может быть принято, если хотя бы один из "разборщиков" против. Если нет согласия - решение не выносится. Вот вам общинное право, органически выросшее из традиционной культуры.
Набор базовых ценностей одинаков во всех культурах. Отличаются же культуры тем, что выстроены эти ценности по-разному. Если взять лозунги Французской революции, то там иерархия ценностей следующая: "Свобода, равенство и братство". У нас наоборот: братство, равенство и только потом - свобода. "Брат" в тюремном языке - самое уважительное слово: "брат", "братки", "братва", "общак". То есть в нашем обществе высшей ценностью является не личный интерес, а общее благо. Это не значит, что мы лучше или хуже других, но так исторически сложилось.
Поскольку российская элита не проделала интеллектуальную работу по осмыслению ценностей своей традиционной культуры и перенесению этих ценностей "на камень", то мы и нацией до сих пор не стали. И не может у нас быть никакого "правового государства": правовым в современном понимании этого слова могут быть только национальные государства. Поэтому российское население относится к государству как чему-то враждебному. В арестантском сообществе эта враждебность только определеннее выражена. Когда российский человек приходит в "контору", он, как правило, не может внятно изложить свою проблему. На самом деле, он хочет, чтобы все решалось по-человечески, а ему начинают подсовывать какие-то непонятные законы, нормы.
"Y": Получается, и российское право, и пенитенциарная система в том виде, в котором они есть сейчас, нам чужеродны?
В.А.: Конечно. Они и не могут быть поняты - сами юристы вязнут в законах, не говоря уже о простых людях. Мне приходилось бывать в судах доброго десятка стран, которые называют цивилизованными. Скажем, в Парижском трибунале я просидел целый рабочий день судебной коллегии по уголовным делам. Состав судей из трех человек за восемь часов рассмотрел 22 уголовных дела. Это было совершенно потрясающее действо. Время, которое они тратили на рассмотрение одного дела, колебалось в интервале от восьми минут до полутора часов. Они друг друга понимали с полуслова: обвиняемый, жертва преступления, судья, прокурор, адвокат... Когда право свое, не заемное, то это так и должно происходить.
Я потом, во время многочисленных поездок по тюрьмам Европы и Америки видел: судебные процессы по сложнейшим, по нашим меркам, делам занимают не дни или недели, как в России, а часы и минуты.
Все наши проблемы с правом, правосудием, тянутся с XVIII века, с Петра. И в таком "тормозном" состоянии правовая система находится 300 лет.
"Y": В своих работах Вы пишете о последней трансформации тюремной субкультуры, связанной с хрущевскими реформами. Я имею в виду феномен появления так называемых, "правильных понятий" и "тюремного закона".
В.А.: По исследованиям, которые наш Центр проводит с 1988 г., нынешняя тюремная субкультура сложилась в 60-х годах прошлого века. Она радикально отличается от тюремных субкультур сталинского ГУЛАГа и чего-то схожего с тюремными субкультурами других стран.
Одна из причин "трансформации" российской тюремной субкультуры - безумная идея Хрущева построить коммунизм к 1980 году. В связи с этим в 1961 г. началась кампания по искоренению преступности. Предполагалось к 1980 г. ее полностью уничтожить, Хрущев обещал пожать руку последнему заключенному. Провозгласили лозунг: "Преступник должен почувствовать презрение всего общества". И начали методично унижать арестантов, уничтожать их человеческое достоинство. Заключенных начали клеймить: мужчин обрили, одели в робу, женщинам запретили даже в ночных рубашках спать, выдавали кальсоны и солдатские рубашки, и так далее. Но самое главное, изменились технологии управления огромным тюремным населением, основанные на полном подавлении личности арестанта. В "хрущевской зоне" арестантов наглухо закрыли, ввели номенклатурные должности. Такие должности сулили много "пряников" (сытую жизнь, досрочное освобождение и т.п.), но за демонстративное подтверждение своего соглашения с дьяволом: "козлячьи" повязки, нашивки, повязки (на тюремном языке они получили название "косяки"), подписание заявлений о том, что человек становится чем-то вроде "полицая" и обязуется доносить (на тюремном языке - "сдавать шкурки") на своего "брата-арестанта", издеваться над ним и т.п.
В ответ на ультиматум "стать подонком" арестантская масса ответила адекватно. Точнее, даже не масса, а традиционная культура. В подобных случаях традиционная культура, если она еще жива, обращается к самым глубоким слоям личности ее носителя, даже к пракультурным слоям, роднящим нас с приматами. Зоосоциологи, которые исследовали социальную организацию стада приматов, описывают обряды, сходные с теми, которые описывали наши респонденты, когда мы их спрашивали о процедуре перевода арестанта в касту "опущенных" - неприкасаемых. Обезьяньи самцы из этой касты знают, что они не имеют права на любовь, должны питаться объедками от общей трапезы, они не имеют права прикасаться не только к самкам, но и к самцам, кроме случаев, когда их самих используют в качестве самок. В точности как в тюрьме.
"Y": А зачем эту новую систему управления тюрьмами вообще вводили?
В.А.: Надо было поддерживать порядок в местах заключения небольшими силами, чтобы функционировало производство, построенное на рабском труде. Нужно было, чтобы заключенный "заглохнул" и работал: "ты никто и звать тебя никак".
В конце 60-х годов тюремное сообщество СССР впервые оформляется в иерархическую структуру: "мужики" - основная часть, "блатные", "козлы" (подписавшие "договор с дьяволом"), "опущенные" (неприкасаемые). Причем все это сформировалось, как тогда бы сказали, за рекордно короткие сроки. Последний наш респондент, описывавший зону без иерархии, сидел в 1967 году.
"Y": Сегодняшние методы управления тюрьмой также бесчеловечны как при Хрущеве?
В.А.: Начиная с 1992 г. отношения между персоналом и арестантами изменились. Жесткие способы подавления личности сошли на нет. Но я это объясняю тем, что настолько была тяжелая экономическая ситуация, что администрация и арестанты могли выжить только вместе. Характерно, что тюремные бунты прекратились в 1992 году. Условия становились все хуже: зарплата сотрудникам не выплачивалась месяцами, денег на питание из госбюджета выделялось по 68 копеек в день на человека (осенью 1998 года, например). А бунтов и массовых акций протеста не было.
"Y": А потом что?
В.А.: Где-то к 2003 г. система изменилась. Средств из бюджета стали отпускать больше. Огромные деньги качаются с Запада. Скажем, только на борьбу с туберкулезом в российских тюрьмах в 2001 г. международные организации выделили около $450 миллионов.
С 2003 - 2004 гг. отношения между арестантами и администрацией во многих регионах стали хуже. Первый случай, на который обратили внимание СМИ (я не говорю, что это хронологически первый случай, просто журналисты "проснулись"), - многотысячная голодовка в учреждениях Питера и Ленинградской области: в "Крестах", в изоляторе для подростков, в других колониях - из-за беспредела в исправительной колонии №4 в пос. Формосово в начале 2004 года. Всех, кто прибывал в ИК №4, загоняли в секцию дисциплины и правопорядка. Этой секции делегируются даже больше полномочия, чем администрации.
С 1998 г., когда учреждения нашей уголовно-исполнительной системы перешли из МВД в Минюст, спектр ситуаций сильно расширился. От тюремщиков с "понятиями" там, где администрация и заключенные пытаются выживать вместе, до садистских вариантов, когда заключенных избивают, пытают, деньги с них тянут последние.
"Y": Завершая беседу, задам традиционный русский вопрос - что делать?
В.А.: Что делать? Исполнить свой долг - понять свою традиционную культуру и вернуть ее народу во вдохновенных словах. Это и есть задача современной российской элиты.