Фото: ramt.ru |
Впрочем, этот "Идиот" вовсе и не про русскую душу, пусть в нем разок и споют "Степь да степь кругом". Обадиа ставил спектакль про Христа. В этом смысле исполняющий роль князя Мышкина Денис Баландин – идеальная находка для шпиона. Ему непередаваемо хорошо удается нести добро в зал и в мир со знакомыми жестами с новозаветных иллюстраций. Усложнять эту историю второго пришествия навороченной фабулой от Федора Михайловича Обадиа не стал. Иисуса, говорящего, танцующего и как в танец проваливающегося в эпилепсию – тоже, между тем, символ, своего рода знак божественности – оказалось с него достаточно. Все остальное – только от легкости.
Пластическо-драматический "Идиот" в РАМТе – удивительно легкий спектакль. Нашпигованный сценами из романа и модерн-дансовыми эпизодами со вставками видеоарта, причем эта постмодерновая салатность – отнюдь не дань моде. Видеоарт и современный танец – конек Обадиа, язык, на котором он разговаривает абсолютно беспроблемно. Но для того, чтобы сказать Достоевского, этого языка оказывается недостаточно. Впрочем, зная, что драматическая сторона не принадлежит к его сильнейшим, Обадиа свел "разговорные" сцены к обязательному минимуму. И если для людей балетных драматические сцены кажутся только стежками по пластическому полотну, то для любителей театра как такового танец только украшает действие, не вмешиваясь в него. Все сбалансировано.
Видеоартовые вставки оказывают на зрителя действие прямо-таки гипнотическое. Когда открывается занавес и вместе с ним задник с огромной проекцией падающего снега, по залу проносится восторженное "А-ах!". "Круто" – заворожено шепчут рядом со мной рамтовские подростки, в рассеянности суя чипсы мимо рта. Полный экстаз наступает в конце второго действия, завершающегося пятиминутным эпизодом во всю сцену: камера бродит по помещению с высокими окнами, в котором видны силуэты людей – героев спектакля. Иногда она приближается, "вглядывается" в их лица, потом отодвигается, оставляя их тела хаотично двигаться в белом пустом пространстве. Лица в таком приближении кажутся будто нарисованными на компьютере, и все действие оборачивается игрушкой-страшилкой уровня Silence Hill. Зрителя колбасит. К сожалению, однако, удержать его все три часа в этом состоянии счастливого столбняка невозможно.
Хотя режиссер всячески старается развлечь. Драма сменяется танцем, танец – драмой. Роман сведен к почти сценарному скелету, на котором кусками нарастает новое театральное тело. Диалоги играются с непременной стремительностью, спектакль ровно и бодренько скачет по Достоевскому. Эта экспериментальная кинематографичность тексту одновременно идет и не идет. Действие, вместе со своими танцевальными упражнениями, зачастую срывается в абсолютно новый для российской, а впрочем, и для мировой сцены – жанр авангардного сериала. И тут не вина Обадиа. Постаравшись во всем, он не сумел справиться только с одним – с текстом. Этот текст – кривой, непростой, сумасшедший – как может выпрастывается из железных тисков линейной трактовки и прямой режиссуры. Борьба с ним не может закончиться ничем, и единственный выход – это не давать ему звучать вовсе. Компромисс, который находит Обадиа, вовсе не является идеалом: затыкать текст всякий раз, когда он слишком высовывается.
И хотя в целом постановку следует признать довольно добросовестной, один вопрос так и остается открытым: для кого она была сделана? Для жующих подростков или для их мам и учителей? И то верно, что РАМТу, театру, в общем-то, неплохому и уж точно с большим потенциалом давно пора менять зрителя. Медленно, но верно, театр движется в эту сторону: к этому и прошлые и нынешние акунинские драмы, и романы с кокаином, и, тем более, спектакль Обадиа. Непонятно, однако, кому предназначалось все это модерновое великолепие. Ни театр, ни зритель не оказывается к нему готов. И что бы ни получилось из романа Достоевского, и как бы хорошо это ни получилось, как бы ни перекраивал Обадиа текст, сценографию и танец, зрителя он перекроить не может. В чем, собственно, и трабл.
Ближайший спектакль 18 ноября.