Светлая "похоронка"

ФОТО: praktikatheatre.ru

Вячеслав Дурненков – есть такой драматург. У него странные, смутные, почти пророческие пьесы, проглядывающие в зерно темной русской жизни. Пьесы Дурненкова, считай, и не ставились. Он не нашел ни своего Серебренникова, как братья Пресняковы, ни своего Мирзоева, как Курочкин, и, тем не менее, не желает проживать на культурной обочине, а стремится в самый центр, где, несмотря на отсутствие постановок, каждый мало-мальски знающий человек прекрасно осведомлен, что есть такой драматург – Вячеслав Дурненков, и что для русского театра 2000-х годов он значит чуть ли не больше, чем Пресняковы для 90-х, потому что только один и способен осмыслить весь этот опыт, в борьбе с которым театр понемножку проседает в антрепризу и Чусову.

Михаил Угаров – есть такой драматург, который, поверив обманчивым веяниям вседозволяющего времени, решил, что и драматург может быть режиссером, была бы только хорошая пьеса, и, вопреки всем правилам жанра, впрямь поставил несколько хороших спектаклей, два из которых – "Обломoff" по собственной пьесе и "Трансфер" по пьесе Максима Курочкина – справедливо считаются манифестами нового театрального поколения. Третьим манифестом от Угарова стал спектакль "Три действия по четырем картинам" по пьесе драматурга Вячеслава Дурненкова в новооткрытом театре "Практика".

Трудно сказать, о чем эта пьеса. Не о художнике Брашинском, которого никогда не было ни в XIX веке и ни в каком другом, и не о четырех картинах, которые он никогда не рисовал по причине своего несуществования. Но четыре картины, якобы вдохновившие драматурга на сочинение пьесы, имеют почти иллюстративное сходство с сюжетами русской литературы конца XIX века, эпохи Гаршина и еще не переваренных Чернышевского с Достоевским. Картина "Стишок" с воздетым на табуретку мальчиком – это практически знаменитый гаршинский рассказ "Стишок", "Молодые спорщики" напоминают о всех скопом нигилистических и антинигилистических романах, в картине "Окольной дорогой" наряду с вопиющей тургеневщиной видятся все идеалистические штампы, в том числе и художественные, которым Брашинский, как якобы передвижник средней руки, не мог быть вовсе чужд. В не рассказанной, а обрисованной широкими мазками пьесе своей Дурненков описывает обыкновенную историю обыкновенного человека 90-х годов XIX века. Герой Николай живет непременно в каморке, общается с молодыми революционерами, но не дружит с ними, женщин не знает, горькую не пьет и пишет для журнала "Русское обозрение", который окружающие его считают журналом достаточно скверным и который, честно говоря, таковым и был – этот, не побоюсь этих слов, мерзкий черносотенный листок издавался всего четыре года и остался в памяти поколений только благодаря статьям молодого Розанова, мистическим прозрениям которого родственен автор, но никак не герой.

Фото: praktikatheatre.ru

Фишка пьесы Дурненкова в том, что в ней поймана связь между девяностыми годами XIX и XX веков. Это время, когда одна эпоха ушла, а другая не наступила. В XX веке оно клонится к "перестройке", к прощанию с восьмидесятыми, к новой жизни в криминальной Раше. А в XIX попахивает декадансом, разочарованием во всех ценностях, от народнических до эстетических, истерическими поисками нового направления, ответа на все вопросы. На сцене времена слиты – в сценографической концепции Андрея Климова старые пылесосы и чугунные утюги соседствуют с резными шкафчиками и книгами в выцветших переплетах, открытки на стенах – с постерами a-la журнал "Ровесник" и портретами Хемингуэя. Художественную картинку довершает видеоарт (Ксения Перетрухина и Яков Каждан), достраивающий мостик между временами. В смысловом же плане объединяет два этих времени одно – и именно на этом ставит пьесу Угаров – отсутствие позитивных путей выхода. Угаровский Обломов лежал на диване, потому что его сознательным решением было с этого дивана не вставать, чтобы сохранить себя цельным. Дурненковские герои все мечутся как бешеные, пытаясь куда-нибудь себя приткнуть, в чем-то задействовать, но придти не могут никуда. Одержимые революционеры, сумасшедшие коллекционеры порнографических открыток, богемные художники, которые пытаются заменить себе реальную жизнь алкоголем и наркотиками, но в итоге ломаются и погибают, а от времени остается только память. Так, финальной сценой спектакля становится видеоартовая инсталляция: из старой шкатулки достаются предметы ушедшего времени: значки с Цоем, брелки, оловянные солдатики... Такая ностальгия смахивает на похоронку, но похоронку очень светлую, как воспоминание о прекрасных людях, которым не стало места жить.

Все герои этого спектакля – прекрасные люди со своими "тараканами". Сыграть прекрасных людей могут только прекрасные актеры – и тут можно снова говорить о невероятно удачном угаровском кастинге. Актеры, пришедшие в спектакль театра "Практика" – Артем Семакин, Алексей Ильин, Дмитрий Мухамадеев, – гораздо более известны телевизионным и кинофанатам, чем театралам. Быть может, именно ощущение нового, почти экстремального существования в театре дает этим молодым еще ребятам нереальный драйв, на котором они делают этот спектакль.

Катастрофическая проблема молодого современного театра заключается в том, что хотя герои его известны, лидеры определены и гении его бесспорны, существование он влачит достаточно жалкое, не обласканный критикой и любимый только узкой прослойкой особенных зрителей-энтузиастов. Хотелось бы верить, что до того, как дурненковы и угаровы состарятся в почестях, а артистам семакиным и ильиным будут устраиваться бенефисы в кремлевских дворцах (что непременно будет, потому что мир справедлив и потому что больше некому будет устраивать бенефисы через 50 лет, не старой же кошелке Заворотнюк), – так вот, до того, как все это случится, в этот жизнерадостный и пока еще молодой театр придет новый зритель, вместе с которым можно будет пережить свой собственный "кризис девяностых" и для которого, собственно, все и будет: песни Лапшиной, спектакли Угарова, пьесы Дурненкова и замечательные мальчишки – Семакин, Мухамадеев, Ильин, которые и сыграли драму русских мальчиков 90-х годов, мальчиков, перемолотых мясорубкой времени, которые оказались никому не нужны, кроме самих себя.