"Фрекен Жюли", реж. Евгений Марчелли |
Горький, Чехов, Стриндберг – хороший репертуар для провинциального театра начала прошлого века: все – новаторы, все – рассчитаны на скандал и успех. Можно представить себе судьбу этих постановок сто лет назад – фурор вокруг Чехова, скандал вокруг Стриндберга, холодный интерес к Горькому. Именно так оно и случилось сто лет спустя. Из чего легко сделать вывод, что за последнее столетие в театральной жизни страны ничего особо не изменилось.
Анатолий Праудин поставил Горького как декорацию – впрочем, тут больше заслуга художников Марта Китаева и Михаила Платонова. Именно они выстроили на сцене многоуровневый помост, похожий на обломок апокалипсической скалы, на котором зачем-то выживают люди. Там у них и детская песочница, и белый стол с венскими стульями в лучших представлениях о чаепитиях на веранде жителей XIX века. Все джентльмены одеты в льняное, а на дамах шали до пола, и когда действие достигает определенного накала, они мелодраматично метут этими шалями окрестности. Мильон терзаний разнесен в спектакле на 2 часа 40 минут с антрактом и совсем ему не идет. Как будто утратив метафоричность, горьковская пьеса теряет свое ноу-хау, превращаясь в скучную затянутую драму с придуманными страданиями. Если режиссеру хочется обобщить эти страдания на всю Россию – ради Бога, но зрителя жаль.
Евгений Марчелли выступил гораздо более новаторски, попытавшись свежим взглядом взглянуть на две знаковые пьесы рубежа веков. За каждую из этих омских постановок ему теперь грозит "Золотая маска". И в том и в другом случае это была более-менее удачная попытка раскрыть истинное содержание пьесы, взглянув на нее по-новому.
| "Вишневый сад", реж. Евгений Марчелли |
Спектакли Марчелли живут как отлаженный механизм. За каждым тиканьем – бомба, и никогда не знаешь, где взорвется. "Фрекен Жюли" по Стриндбергу – идеальная бомба. Она не взрывается. Но тикает так, что ты ощутимо чувствуешь отсчет прямо у уха. Это, пожалуй, самая откровенная пьеса за всю историю мировой драматургии. Сексуальные, социальные, человеческие отношения обнажены здесь до предела. Марчелли убрал все ненужное и оставил только секс, или, как он сам говорит, "сумасшедшую страсть". Дано: эмансипированная дочь графа, в которой инстинкт в ночь на Ивана Купалу берет верх над разумом, и особо развитой лакей, знающий по-французски и обученный хорошим манерам. Они меняются местами, причем не только на праздник, когда все дозволено. Все перемешано: графская дочь пьет пиво и ведет себя как мужик, лакей из тонкого бокала пьет украденное в графских погребах вино и манерен, как кисейная барышня. Но он остается мужчиной, а она – женщиной, и сексуальное притяжение между ними сильнее всех условностей и ограничений. Взятые из норвежского XIX века, Жан и Жюли кажутся типичными обитателями российской глубинки. Социальный дискурс их не касается. В схему общественных отношений они не вписаны. Они – как вышедшие из стихов Андрея Родионова "провинциальные рыбы". У них не получается скрыть себя ни за какой маской, как у Стриндберга, где лакея можно было бы спутать с графом, а графиню – с кухаркой. Поэтому секс между ними неизбежен, как у крыс или у собак. Ничего приятного или привлекающего в этом нет. Но Марчелли, мастер высшей театральной математики, может при этом показать, как все эти шестеренки сходятся. Он обнажает механизм, по которому люди спариваются, а тебе остается только наблюдать за ними с животным любопытством, как наблюдают за зверями в зоопарке.
На этом тема Стриндберга закрыта. Сто лет спустя он не цепляет уже ничем, кроме обнаженной искренности. Много великих пьес, от "Ромео и Джульетты" до "Горя от ума", можно разложить на составляющие страсти. Но ни одну не получится убедительно оставить только в этой страсти и больше ни в чем. У Марчелли же получилось поставить спектакль только о животном, о небесном же – нет ни строчки. И когда в финале героиня, взяв со стола нож, удаляется по направлению к суициду, вздыхаешь как-то даже с облегчением – ну наконец-то хоть какое осознанное действие.
Омск, конечно, еще не театральная столица России. Но там сейчас с переменным успехом все-таки осваиваются успехи русского театра рубежа XIX-XX веков. И, глядишь, вдруг заблистает новый Станиславский или Мейерхольд. Утопия, конечно. Но верить хочется.