ФОТО: netfest.ru |
Припасено, впрочем, слово как раз для такого случая. Это слово – "супер". Именно оно возникает само собой в маленьком зале "Практики" на авторском спектакле Жоэля Помра (он всегда ставит свои собственные пьесы). Спектакле с ложным отсутствием декораций и с ложной простотой выразительных средств. На сцене два стула и три человека. Или один стул и два человека. Или один человек и ни одного стула. Фразы какие-то очень понятные. О том, что дети торопятся, а родители не понимают. О том, что самые родные люди конфликтуют между собой, и это их разрушает. О том, что сын хочет прожить свою жизнь, а не жизнь отца. О том, что когда погибает твой ребенок – это катастрофа, а когда на его месте в морге оказывается не он, а сын соседки – это не катастрофа, а даже, хотя это категорически невозможно, немножечко счастье.
Десять никак не связанных между собою сцен о рождении, взрослении, воспитании, уважении и смерти разыгрываются в невероятно стильном пространстве. Свои мистические способности превращать проверенную повседневность в неопознанное явление Помра московскому зрителю уже демонстрировал: на фестивале NET показывали его спектакль "Торговцы". Кстати, с "Практикой" режиссер стал работать совершенно случайно, познакомившись с ее художественным руководителем Эдуардом Бояковым, как раз когда подыскивал помещение для гастролей "Торговцев". В общих чертах эстетика сохранена: монтажные склейки сцен, ювелирная работа со светом, почти неподвижные актеры, вкрадчивые интонации. Последнее, с учетом особенностей русской актерской школы с ее психологизмом, громкостью и частым впадением в истеричность, тянет на революцию. Фокус "Этого ребенка" в том, что на сцену просто выходят люди и просто говорят, а из темноты зрительского зала это кажется верхом театрального мастерства.
Правда, пустые стены сцены – это совершеннейшая иллюзия. Стены – это уже декорации: они специально заужены, создавая таинственное вытянутое пространство и одновременно заигрывая с традиционным театром-коробкой. Благодаря освещению у актеров появляется по три зловещих тени, а слова начинают переливаться побочными смыслами безо всякого актерского нажима и давления. Свет, впрочем, может быть и благостным. В одной из сцен молодая мама отдает своего ребенка бездетной паре. Когда они заглядывают в конверт из одеяла, их лица будто начинают светиться изнутри – хотя в физическом мире источник освещения направлен на них.
А иногда действие прерывается, и за полупрозрачной стеной в глубине сцены становятся видны размытые контуры музыкантов и музыкальных инструментов. И тогда все делается сложным и непонятным, потому что, когда звучат слова, ты понимаешь их смысл, а когда звучит музыка и ты думаешь над смыслом крутящихся в голове слов, то ты понимаешь, что ни черта не понимаешь. Что маленькая девочка, прогоняющая отца навсегда, – это не понятно. Что мать, просящая у дочери прощения за отсутствие благородства и доброты и прощения не получающая, – это не понятно тем более.
В общем, с чего бы ни начать разговор, "Этот ребенок", если честно, совершенно не тот случай, когда надо разговаривать. Надо идти и смотреть. И рассказывать друзьям. Чтобы они приходили и смотрели.