|
Два года назад Небольшой драматический театр и его художественный руководитель Лев Эренбург, режиссер, актер, врач и филолог, показывали в Москве спектакль "На дне" и даже номинировались с ним на "Золотую маску". "Маску" они тогда не получили, да и приняты были довольно сдержанно. Превращение горьковской ночлежки в современный притон с бомжами показалось почему-то не смелым и свежим решением, а необоснованным, хотя и обдуманным, насилием над драматургической классикой. С этой точки зрения, их "Ивановъ", соединяющий ранний, названный комедией, и поздний, переименованный в драму, варианты пьесы, – преступление не меньшее. Возвышенные, интеллигентные, склонные к философствованию чеховские персонажи предстают на сцене весьма отталкивающими, погруженными в проблемы не столько метафизического, сколько физического свойства и оттого выглядящими больными и уродливыми, а сильнее всего – жалкими людьми. Иванов, и в оригинале-то не слишком симпатичный, надорвавшийся от жизни, мучащий себя и окружающих тип (Иванов в этом смысле фамилия говорящая и родовая), в ядовито-сочном исполнении Константина Шелестуна и вовсе становится откровенным неврастеником и эгоистом, не умеющим толком даже сфокусироваться на собеседнике и упрямо высматривающим что-то в туманной дали.
Если просто бегло перечислить, что именно вытворяют на сцене артисты Эренбурга (а они раздеваются, испражняются, пачкаются, падают, мычат и даже, о боже, едят курицу руками), то это покажется либо изощренным издевательством над текстом Чехова, либо его треш-версией, в которой от авторского посыла и замысла не остается камня на камне. На наделенного в пьесе определенной карикатурностью старика Шабельского (Вадим Сквирский), принимаемого окружающими за недостойного внимания шута, к финалу спектакля смотреть не столько смешно, сколько страшно. Это потерявшее человеческое обличье существо в нахлобученном на голову парике и в кальсонах с трудом передвигается на сцене и явно совершенно уже необратимо оторвано от действительности. Оторванность – вообще, как показывает практика, важная черта эстетики Эренбурга.
Легкий, мерцающий, свободный от однозначных оценок текст и наваристое актерское существование стремительно расходятся друг с другом. Просто так на сцене не произносится и двух слов. Обязательно при этом чистят картошку или селедку, раздирают жареную курицу или вкалывают себе дозу наркотика. И когда кто-то вдруг говорит: "Нет, я выведу тебя на чистую воду! Когда я сорву с тебя проклятую маску и когда все узнают, что ты за птица, ты полетишь у меня с седьмого неба вниз головой в такую яму, из которой не вытащит тебя сама нечистая сила!" – не веришь ему ни на грош. Но во всем этом переведенном в физиологический план действии, во всех этих совершенно невыносимых условиях существования загнанное в угол слово начинает звучать совершенно по-особому.
Эренбург не работает в треш-индустрии. Это ясно хотя бы потому, что его продукт не замкнут в самом себе, напротив, после столкновения с ним хочется провести самостоятельное расследование: где, в какой степени и по каким причинам был переменен знак. Где Чехов превращен в собственную противоположность, а где он более Чехов, чем в собственном собрании сочинений. Этот драматург для спектакля НеБДТ не исходная точка, а точка сопряжения. Почти три часа идет проверка: а вот так слова имеют смысл? А вот так?
Взятие анализов у чеховских персонажей совсем не то же самое, что насилие над ними. Хотя сама процедура анализов не менее болезненна и унизительна, отличие одно. За всеми внешними кувырканиями (это один из буквальных образов спектакля) остается главный – гуманистический – пафос. В несовершенном и уродливом мире, изображать который Эренбург большой мастер, без него никуда. Без него – все это было бы действительно преступлением.