Изломы судьбы "русского Пьеро"

Мемуары Александра Вертинского – "русского Пьеро", как его называли и в России, и на эмигрантском Западе – и прежде выходили (впервые в Париже, затем в Стокгольме и Нью-Йорке; на просторах благословенного Отечества – отдельной книгой в 1990 г., а в 1962 г. – в "кастрированном" советской цензурой варианте под названием "Четверть века без родины" в журнале "Москва"). Но не было ни столь роскошной обложки, ни замечательного корпуса иллюстраций – ну, словом, было более чем скромно.

На сей раз вдова певца Лидия Вертинская предложила издательству "АСТ" исправленный и дополненный вариант воспоминаний "Дорогой длинною", а также привлекла к сотрудничеству давнего друга семьи, известного художника Юрия Купера, живущего в далеком французском Провансе, однако наезжающего временами в родные пенаты.

Новая книга – это и вправду то, что зовется фолиантом. Массивный переплет с черно-белым фото Пьеро на обложке, большой формат, роскошная глянцевая бумага... Ну и цена, конечно. Дорого, но сердито. Пардон за каламбур. Более того, книга – это не только мемуары певца, а еще и его переписка, его наблюдения по поводу тех или иных событий. Книга предваряется вступительной статьей известной исследовательницы русского искусства XX в. Елизаветы Уваровой.

Вертинский был одной из самых легендарных фигур минувшего века. Слухи сопровождали всю его жизнь. В начале прошлого века судачили о романе молодого певца, исполнявшего "ариеттки" собственного изготовления, с примадонной синематографа Верой Холодной. Сущая неправда –актриса хранила верность своему мужу. Роман с Валентиной Саниной?.. Наверное, был. Во всяком случае, именно ей – начинающей актрисе а затем известному модельеру, одевавшей Грету Гарбо, Вертинский посвятил романс За кулисами". А другой знаменитости – звезде Голливуда Марлен Дитрих – песенку "Марлен". Они познакомились в Германии, где, говорят, и начался роман русского эмигранта и начинающей кинозвезды, а затем встречались во Франции, где Вертинский прожил большую часть своей эмигрантской жизни. Сюда, в его роскошный ресторан "Большой Московский Эрмитаж", приходила устраиваться на работу княгиня Любовь Белосельская-Белозерская, ставшая затем женой Михаила Булгакова. Однако Вертинский отказал соискательнице. Зато каждый вечер дарил букет пунцовых роз малютке Алле – будущей звезде Алле Баяновой. А другой Алле, Ларионовой, дарил букеты роз белых – во время совместных съемок в Ленинграде в фильме "Анна на шее", уже значительно позже. Впрочем, обо всем этом в книге ни слова. Это – молва.

Зато много сказано о Первой Александровской гимназии, где учился Вертинский (а также Паустовский и Булгаков), о невеселом житье-бытье в Стамбуле, где поклонником певца был герой Белой армии генерал Слащев, ставший прообразом генерала Хлудова в булгаковском "Беге", об эмигрантском Париже и о Шанхае, где певец сотрудничал с газетой "Новая жизнь" и где познакомился с юной Лидией Циргвава, дочерью сотрудника КВЖД, и без памяти влюбился. Свою знаменитую "Песенку о жене" Вертинский сочинил задолго до барка с Лидией, однако ее слова вполне могут быть отнесены к красавице-грузинке. Они сочетались браком в русской церкви Шанхая и вскоре... вернулись в Россию

Что послужило причиной возвращения Вертинского – Бог весть. Спорят об этом и по сей день. Говорят о том, что время артиста на Западе прошло, потому-то он и переехал из Европы в Китай; говорят, что в СССР Вертинскому были обещаны невероятные блага (которых, впрочем, на поверку не оказалось); наконец, и ностальгию – традиционную болезнь русского изгнанника – нельзя сбрасывать со счетов.

Был ли на самом деле пресловутый поезд с медикаментами, который Вертинский прислал на родину, дабы ему разрешили вернуться?.. Снова слухи. Как и то, что санкцию на возвращение в СССР дал лично Молотов, с которым Вертинский когда-то учился.

Но возвращение было воистину триумфальным. Прежде строго-настрого запрещенного исполнителя теперь можно было услышать в крупнейших концертных залах страны, не исключая и Московской консерватории. Правда, его не жаловали званиями и не выпустили ни одной прижизненной пластинки, но зато присудили Сталинскую премию (говорят, что кремлевский сатрап вообще любил слушать пластинки бывшего эмигранта) – за кино. Еще в начале века Вертинский с успехом снимался, хотя, когда пришел пробоваться в труппу МХАТа, Станиславский отказал молодому дарованию. После возвращения артиста на родину, наверное, принял бы. Вертинский стал блистательным мастером сцены, что так заметно прежде всего в его едва ли не лучшей кинороли – князя в экранизации чеховской "Анны на шее". Были также роли в "Заговоре послов" и "Великом воине Албании Скандеберге". К сожалению, кинопленка не сохранила концертных записей мастера, кроме фрагмента новогоднего капустника в Доме актера на Пушкинской, где Вертинский любил устраивать застолья для своих многочисленных друзей.

Прожив некоторое время в "Национале", он вскоре и поселился рядом с Пушкинской, в большом старом доме (лето певец с семьей проводил на даче в Валентиновке), из которого до "Елисеевского" гастронома было рукой подать. Правда, там не было вестфальской ветчины, по которой так скучал Вертинский. Увы, в советской стране даже не знали, что это такое. И все же он пел, что "готов бежать за комсомолом". А что оставалось делать? Приходилось петь еще и не такое...

Многое из лучшего в репертуаре певца на его родине услышали лишь в годы перестройки: тогда до нас дошли и "Молись, кунак!" – гимн белоэмиграции, и "То, что я должен сказать" – романс, посвященный московским юнкерам, и "Бал Господень", и "Кокаинеточка"... Огромными тиражами выходили пластинки и компакт-диски с песнями Вертинского, появились фильмы и передачи, посвященные его творчеству. На доме, где он жил, открылась мемориальная доска, а единственный внук Степан (кстати, внешне весьма похожий на деда) открыл ресторан имени Вертинского. В стиле Шанхая 30-х.

Однако, думается, что уже пришло время и для академического собрания сочинений мастера, в которое вошли бы все его высказывания, переписка, статьи в прессе, а также хронология выступлений маэстро и воспоминания о нем. Александр Вертинский достоин этого, как, быть может, никто другой.