Суперхит за 218 долларов и пиво во время чумы

Одной из самых интересных и популярных программ Московского кинофестиваля в этом году, как обычно, стала "8 1/2 фильмов" – прежде всего потому, что большинство представленных в ней картин никогда не выйдет в российский прокат. Тем не менее, они отвечают представлениям многих о "фестивальном кино" как таковом – нетрадиционные по стилю и часто провокационные по содержанию фильмы, эксперименты которых, возможно, определят будущее кино как искусства и индустрии.

Таков, например, хит фестиваля независимого кино в Сандэнсе "Проклятие" американца Джонатана Кауэтта – живое доказательство того, как каждый любитель может теперь превратить домашнее видео в фестивальный хит за 218 долларов и 32 цента (плюс, как и в случае с предыдущим рекордсменом, "Ведьмой из Блэр", тысячи долларов на рекламу). Нужно взять побольше компьютерных эффектов, калейдоскопического размножения старых фотографий и многозначительных титров – лучше большими буквами посередине экрана. Если при этом вашим продюсером станет Гас ван Сэнт, считайте, дело сделано.

Создание собственной жизни и претворение этой жизни в произведение искусства – дело само по себе вполне обычное. И делать себя героем слезливой мелодрамы тоже никому не возбраняется. Непонятно только, зачем Джонатану Кауэтту нужно было представлять это документальным фильмом и называть искусством. Несмотря на стиль рассказа, соединяющий небрежную манеру программы "Окна" с кадрами из фильмов "Ребенок Розмари" и "Маленький принц", фильм хорош, когда герой пытается разобраться в том, почему его мать начали лечить электрошоком, или когда запечатлевает деда, раздраженного расспросами о взаимоотношениях в семье. Хорош в записи двадцатилетней давности, где одиннадцатилетний Джонатан изображает нервную женщину по имени Хилари, которую бьет муж. Хорош там, где есть дистанция от происходящего в кадре, и плох тогда, когда автор пытается избавиться от нее, преподнести себя зрителю на блюдечке, вывернуться наизнанку: "Я такой несчастный, я так много пережил, я был наркоманом и психом, я гей, а моя мать – шизофреничка. Между прочим, у меня есть доказательства. Любите меня, пожалуйста". Документ превращается в фикцию, трогательное обращение в камеру становится игрой, а финальная идиллическая сцена рядом со спящей матерью кажется надувательством.

Тем не менее, схема действует. С октября 2004 по май 2005 г. этот напыщенный псевдодокументальный фильм собрал в прокате $500 тыс. призы на кинофестивалях в Лондоне и Лос-Анджелесе и награды от Бостонского и Национального общества кинокритиков и Международной ассоциации документалистов.

Джонатан Кауэтт идеально смотрелся бы в качестве героя другого участника программы "8 1/2 фильмов" – "Самая печальная музыка на свете". Его режиссера, канадского экспериментатора Гая Мэддена, также занимает идея претворения частных трагедий в мелодраму, мюзикл и средство наживы. Исполнение этой идеи он, однако, доверяет своим персонажам, причем отрицательным.

Действие оригинального сценария лауреата премии Букера Кадзуо Исигуро происходило в Англии на заре перестройки и касалось стран третьего мира, выпрашивающих привилегии у Запада. Мэдден вместе со своим бывшим учителем и постоянным сосценаристом Джорджем Толсом перенес действие в заснеженный Виннипег времен депрессии. По призыву безногой "королевы пива" леди Порт-Хантли (Изабелла Росселлини) там собираются музыканты всего мира, чтобы выяснить, чьи мелодии являются самыми печальными, и получить за свои страдания 25 тысяч долларов. Приезжают и два сына спившегося хирурга Федора, представляющего Канаду: неудачливый бродвейский импресарио Честер (Марк МакКинни) и несчастный сербский виолончелист Родерик, известный также под именем Гаврило Великого. Его выстрел начал Первую мировую войну, а его жена Нарцисса (Мария де Медейрос), удивительно похожая на подружку Честера, сбежала после смерти их сына. Семейные драмы и закулисные интриги, манера американского шоу-бизнеса превращать слезы в золото и "колонизация" Канады южными соседями сплетаются в фантасмагорический фарс, которым правят мечта всех киноманов Изабелла Росселлини, французская актриса Мария де Медейрос, на чьем счету роли Анаис Нин в "Генри и Джун" и подружки Брюса Уиллиса в "Криминальном чтиве", и канадский комик, актер и сценарист Марк МакКинни.

Снятый в основном на черно-белую пленку в стиле, больше всего напоминающем немое кино, фильм Мэддена в обращении к неуклюжим началам этого искусства пытается найти выход из оцифрованного тупика, в котором оно оказалось. Во время съемок "Самой печальной музыки на свете" режиссер писал: "Я хочу разучиться смотреть кино, я хочу, как дислексик, перелистывать кадры моего фильма, чтобы затруднить их прочтение. Я хочу воссоздать то волнение, которое испытал в детстве, когда наконец смог прочитать три слова подряд". Мэдден возвращает в актуальный кинолексикон опыт предыдущих десятилетий, но, в отличие от бессильных голливудских старьевщиков, перелицовывающих хиты 60-х, память его не так коротка. В его канадских льдах нетронутыми сохранились сентиментальность Дэвида Уорка Гриффита 10-х годов, угловатость немецкого экспрессионизма и свобода французского авангарда 20-х, социальная критика Голливуда 30-х и гламур Голливуда 40-х, кэмп 50-х и насмешливость девяностых.

Несмотря на такие утрированные детали, как сердце ребенка, законсервированное в слезах, ноги красавицы, ампутированные ножовкой, и стеклянные протезы, наполненные пивом, Мэдден скорее не осмеивает сильные чувства, но возвращает им утраченную свежесть. Кульминацией фильма становится мгновение, когда весь Виннипег, во главе с хоккеистами, на груди которых болтаются плохо приклеенные серп и молот, объединяется в громогласный хор, исполняющий классический стандарт Джерома Керна и Оскара Хаммерстайна "Песня это ты".

Используя несколько форматов пленки, давно забытые индустрией процессы получения цветного изображения и трюки а-ля Мельес вместо компьютерных эффектов, Мэдден достигает живой шероховатой прелести кустарного произведения искусства. Герои его фильмов (как и Нарцисса) часто страдают от амнезии. Сам же режиссер (как и Родерик) обречен помнить то, что давно забыли другие, – радость, которую может подарить плоская картинка на белом полотне.