Удар женщиной по феминизму

В перерыве между двумя гастрольными спектаклями, зажатый между камерой и микрофоном, молодой театральный режиссер №1 в Европе Томас Остермайер дает интервью. Между двухчасовой "Норой" и полуторачасовым "Концертом по заявкам", как специально в едином марафоне запущенным от театра им. Моссовета до Центра им. Мейерхольда. Впрочем, ему-то что – ему стоя хлопает зал, который не очень, впрочем, понимает, что это за персонаж. В перерыве между первым и вторым у Остермайера берут интервью, чтобы понять, что такое Остермайер. Я не знаю, хотите ли вы этого или нет, но я расскажу вам, что значит Остермайер.

Ему 36 лет, хотя выглядит он намного моложе. В прошлом – мальчик из церковного хора и ярый троцкист-революционер. С 2000 года – художественный руководитель легендарного берлинского театра Шаубюне. Режиссер громкого выкрика и социального протеста, он не хулиган и не разрушитель устоев. Он не выдирает табуретку из-под зрителя, он просто оглушает его. Скандала в театре Остермайера нет, есть только высказывание. И хотя он в основном берет на вооружение авангард европейской драматургии, вроде Равенхилла и Сбрлянович, но гонится при этом за формой, не за содержанием. Потому что форма должна быть современна, считает он. Потому что "Чехов был современником Станиславского, а Мольер был современником самого себя".

В свою очередь, Остермайер – современник Фоссе и Крётца, и он знает, что именно это напишут о нем в учебниках через какие-нибудь пару десятков лет. Что не мешает ему ставить Бюхнера и Ибсена. Но они всегда современны, язык не повернется назвать их классикой. В эту (современную) форму Остермайер вплетает то, что логично бы было назвать театром воспитания, еще логичнее – социальным театром, если вспомнить, что социальный – это не про бомжей и бабушек-пенсионерок, а про общество, как оно есть. Остермайер не ставит про бомжей, он ставит про общество, как оно есть.

В этом смысле два спектакля Остермайера, закрывавшие, с подачи Гете-института, фестиваль NET, показательны как ничто иное.

"Нора" – современный вариант ибсеновского "Кукольного дома" (1879). И "Концерт по заявкам" по пьесе современного драматурга Франца Ксавера Кретца (1971). В сознании немцев две эти постановки образуют своего рода дилогию о судьбе современной женщины в современном мире. Двойной удар по образу фрау-эмансипе XXI века, который может поначалу показаться заигрыванием с феминизмом, но вовсе не является таковым. Наоборот. Что становится понятно, только если смотреть оба спектакля, которые, впрочем, официально не объединяет ничего, кроме актрисы Анне Тисмер.

В "Норе" режиссер вместе с художником Яном Пеппельбаумом выстроил на сцене целый дом, в котором явно обитают представители высшего класса. С аквариумом во всю стену с настоящими огромными рыбами, со стереосистемой и лестницами, с дверями-купе и африканской горничной. В образцово-показательном немецком доме живет образцово-показательная немецкая семья: она – домохозяйка, он – свежеиспеченный директор банка, трое детей, все любят друг друга и счастливы. Но на проверку идеальный брак оказывается не таким уж идеальным. В финале пьесы Ибсена Нора уходит от мужа, обнаружив, что все, что она считала своей жизнью – не более, чем кукольный fake. В финале спектакля Остермайера сладкая птичка Нора превращается в железную леди и простреливает мужу грудную клетку. Потому что – "ты испортил мне жизнь, сукин сын". Ты считал меня куклой, птичкой, улиточкой, кошечкой, никогда не понимал меня, любил во мне только мои длинные ноги, и вот, получай за это, ты, тупая маскулинная сволочь. Мужчины на этом спектакле чувствуют себя крайне неуютно.

Но уже не Норой Хельмер, а фройлен Раш приходит домой с работы в спектакль "Концерт по заявкам" актриса Анне Тисмер. Эту женщину никто никогда не называл ни птичкой, ни рыбкой. Ее квартира – полунищенская малолитражка, расположенная на косой плоскости, с которой все отчетливо и метафорически катится вниз. Фройлен Раш не делает ничего, потому что делать ей нечего. И одновременно совершает бесконечное множество движений – бегает туда-сюда, ежесекундно проверяет отопление, глотает целиком аккуратненький бутерброд, пытается сложить на стареньком компьютере пасьянс "косынку", но ни разу не складывает его. У нее, очевидно, никого нет. Ее майки и чашечки украшены сиротливыми сердечками, слишком кричащими для женщины за сорок. Она тщательно убирает пылинки с лежащей на диване подушки группы N'Sync. И под конец, не в силах заснуть, принимает таблетку снотворного. Потом еще одну. Потом еще. Потом – все, какие есть, и так и остается сидеть с раскрытым ртом. Дальнейшая судьба фройлен Раш остается зрителю неизвестной.

Шикарная, в стильных шмотках от кутюр, высоких сапожках и шелковых чулках Нора превратилась в серую мышку Раш – логично ли это? Сама Тисмер в интервью признает связь между этими двумя спектаклями. Есть и откровенные цитаты: на полочке у фройлен Раш стоят фотографии Нориных детей. И единственный заголовок книги, который удается разглядеть, – толстенный гендерный труд "Frau und Mann". Может, это сама Нора, уже отсидевшая срок за убийство, ведет такое полу-существование. А может, фройлен Раш – феминистка с идеологией, читает умные книжки и восхищается преступившей запреты общества Норой. И как тут не вспомнить свежеиспеченную нобелевскую лауреатку Эльфриду Елинек и ее пьесу 1979 года "Что случилось после того, как Нора оставила своего мужа". После того, как Нора оставила своего мужа, она у Елинек после недолгих мучений уничтожается морально и физически как не имеющий прав и основ к существованию субъект.

Маленькая деталь – забавно, что и "Нора", и "Концерт по заявкам" разыгрываются у Остермайера на рождество. Но его никак нельзя обвинить в потакании стереотипам: рождественский ангел не явится, как бог из машины, и Дух Рождества не вернет все к лучшему мановением волшебной руки. Можно восхищаться тем, как Остермайер водит актеров, как орудует музыкой (в его спектакли органично перетекает репертуар популярных радиостанций), как выстраивает декорации и мизансцены. Но нельзя не ужаснуться тому, как он не оставляет своим героям никакого выхода, абсолютно никакого выхода, запирая их, как в банке, в пространстве современного мира, которому можно только подчиниться, не более того. И потому это спектакли не про мужчин-женщин. Это спектакли про каждого отдельного человека. Тот высокий, гоголевский смысл социального, который пока и не снился русскому театру. То ли не доросли. А то ли просто чужое.