Садистское великолепие померло в стеклянном гробу

"Театр – дерьмо, – говорит в интервью ирландский драматург Мартин МакДона. – Я предпочитаю Тарантино". Дэвид Линч и Мартин Скорсезе повлияли на него больше, чем вся мировая литература вместе взятая. В 16 лет он бросил школу и сел писать пьесы; в 27 его пьесы шли в четырех лондонских театрах. В советское время эти пьесы назвали бы сатирическими. МакДона выпускал их трилогиями, а лучше сказать, пачками, прицельно обстреливая родную Ирландию – родную, правда, весьма относительно, потому что сам он, сын ирландских эмигрантов, вырос и живет в Лондоне, а в Ирландию наезжает разве только летом к бабушке. Он известен всему миру, при этом никогда не переводился и не ставился в России. Однажды его спросили, вечно ли он собирается писать об отчаянии и насилии. "Ну почему же, – был ответ. – Когда-нибудь я сяду и напишу пьесу, в которой почти никого не убьют".

В смысле убийств и безнадеги последний опус МакДона "Человек-подушка" ("Pillowman") не оказался исключением, однако впервые за почти уже 20 лет отчаянной графомании ему удалось вырваться ра рамки ирландской темы. Последняя его история стала историей об историях, экспериментом над самим собой как писателем и зрителем как смотрителем, со зримыми отсылками к Камю и Кафке, которых он, вполне может быть, и не читал никогда. В некоем тоталитарном государстве ведется допрос некоего писателя, работающего на скотобойне, а в свободное время пописывающего рассказики, которые никто не публикует. Почти в каждом из рассказов писателя Катуряна речь идет о насилии над маленькими детьми. Одному мальчику отрубили топором пальчики ног. Другая девочка скормила своему папе маленьких человечков из яблок с бритвами внутри, а ночью человечки вернулись за ней, залезли ей в глотку, и девочка захлебнулась в собственной крови. Потом была еще девочка, которая считала себя Иисусом, и жестокие приемные родители истязали ее и распяли на кресте. А в рассказе "Писатель и его брат" рассказывается о маленьком мальчике, которому любящие родители захотели привить писательский талант. Каждую ночь из родительской спальни он слышал душераздирающие крики, вдохновившие его на не менее душераздирающие рассказы, а через семь лет нечаянно обнаружил собственного старшего брата, сошедшего с ума от ежедневных истязаний. Обезумев, писатель жестоко душит родителей подушкой.

Все бы ладно, фикшн себе и фикшн, если бы не маленькое обстоятельство: в городе стали находить детей, погибших совершенно как в рассказе безвестного писателя Катуряна. И вот "хороший полицейский" Ариэль и "плохой полицейский" Тухольский допрашивают подозреваемого в лучших традициях гестапо. В ходе пьесы выяснится, что следователь Ариэль задушил своего отца подушкой, следователь Тухольский потерял ребенка, слабоумный Михал Катурян, брат писателя Катуряна Катуряна, убивал маленьких детей, вдохновившись рассказами брата-писателя, а брат-писатель Катурян Катурян, узнав об этом, задушил брата-убийцу подушкой. Потом Катуряна расстреливают прямо в кабинете следователя, но рассказы его остаются жить вечно. Такая вот писательская саморефлексия с душком, сюжет, который в современной отечественной критике рекомендуется называть сорокинщиной, с абсолютно сорокинской мыслью о допустимости/недопустимости насилия в искусстве, как и в жизни.

Все это садистское великолепие привез и показал в Москве болгарский драматический театр им. Стояна Бычварова. В постановке модного режиссера Явора Гырдева кабинет следователя превратился в стеклянный гроб, в который со всех сторон напряженно пялятся зрители. Черная кожаная обивочка и вертящиеся стулья, жующие бутерброды следователи в черных костюмах с выглаженными белыми рубашками – все это скорее позаимствовано из современного офиса, чем из тоталитарной практики допроса. Необычайно хорошенький Катурян (Пенко Господинов) в кожаной курточке вольготно расселся в креслице и похож на кого угодно, но не на писателя рассказов-страшилок с отрубленными детскими пальчиками и прочей младенческой расчлененкой. Никто никуда не торопится. Детские пальчики также теряются в повседневной текучке, как периодически вся нить происходящего. Следователь Ариэль мягко бьет допрашиваемого тыльной стороной ладони, так, что даже не страшно. Следователь Тухольский выразительно ест собственные козявки. К концу трехчасового действия несчастного писаку даже пристрелить-то нормально не могут: вместо пули в затылок он получает пистолетом по голове, отчего немедленно умирает. В один момент смешно: когда Тухольский пересказывает "на оценку" писателю-гению свой рассказ (уверенность в том, что представленный на сцене психопат-детоненавистник – гений, судя по всему, должна быть у зрителя априори). Рассказ о маленьком слабоумном глухом китайчонке, который идет через огромную пустынную китайскую равнину по рельсам железной дороги, а за ним мчится поезд, приближаясь с неотвратимой неизбежностью, не может не развеселить. Он и веселит, не оставляя однако, за собой ничего, и действие медленно тягомотит взад и вперед к "ура-финалу".

МакДона написал пьесу, которую пересматривают. Он напичкал ее пафосом писательства, интеллектуальным графоманством, фанатизмом от собственного литературного маньячества, которое, вкупе с леденящими душу страшилками – или же просто хорошо рассказанными историями – притягивает зрителей. Режиссер-гастролер Гырдев не сумел сохранить ни изящества, ни динамизма, зато открыл своим спектаклем большой театральный фестиваль в Москве. Впрочем, и ему удалось привлечь зрителя хотя бы одним – сценографией. В течение трех часов втыкая взгляд в стеклянную коробочку, ты только и делаешь, что гадаешь: видят тебя актеры или нет. Получается интрига.