Неуловимое смещение взгляда

Кутзее Д.М. В ожидании варваров: Романы / Пер. с англ. – СПб.: Амфора, 2004.

В книгу южноафриканского прозаика Джозефа М. Кутзее вошли два романа – "В ожидании варваров" и "Жизнь и время Михаэля К.". За второй из них писатель получил Нобелевскую премию в 2003 году. И оба настолько необычны, что не знаешь, с которого начать.

Начну с обоих. Тем более что к достоинствам и того, и другого можно отнести умение автора передать специфическую манеру восприятия действительности, которую условно назовем интровертной. Интроверсия – это некая целостность видения, регулирующаяся "изнутри", то есть исходящая из недосягаемых для окружающих нравственно-психологических установок, составляющих фундамент отдельно взятой индивидуальности. Интроверт, в отличие от экстраверта, склонен подвергать сомнению матрицу восприятия, шаблоны реагирования, которые предлагает ему коллективное сознание. Он просто не может их принять, поскольку имеет "внутри" некий непререкаемый способ видения, иной по отношению к общему и привычному. Я не имею в виду бурные всплески фантазии или шизофреническое существование в двух мирах – реальном и воображаемом. Это как раз легко симулировать, и подделки такого рода составляют пышно цветущую ветвь современной литературы. Гораздо труднее создать в повествовании сам способ видения, то неуловимое смещение взгляда, когда в фокусе оказывается не совсем то, что как будто должно было там быть.

В романе "В ожидании варваров" некий человек, судья, чьего имени мы не знаем, рассказывает о событиях, произошедших в его маленьком городке. Городок этот – форпост Империи, вооружающейся в ожидании нашествия варваров. Где находится Империя? Что она такое? Как называется городок? Кто такие варвары? Ничего этого мы из книги не узнаем. О месте действия создается странное впечатление, как о призраке – словно видел во сне карту неизвестного континента, где все сплошь белые пятна, а клочок исследованной земли представляют несколько разрозненных фотографий. Однако этот призрак существует – через несколько десятков страниц я поймала себя на совершенно наивной вере в подлинное существование героев, чье литературно-призрачное происхождение автор и не думал скрывать. Причина заключается в том, что судья не ведет рассказ на публику, а говорит о том, что увидел лично он и как он это переживал. Нет никакой "авторской" точки зрения, которая обычно существует для того, чтобы создать контраст между индивидуальностью рассказчика и якобы объективной данностью. Неповторимость индивидуального видения на уровне приемов создается тем, что роман постоянно обманывает читательские ожидания, опрокидывая литературные шаблоны.

"В ожидании варваров" начинается с того, что в городок на окраине приезжает полковник Джолл, на глазах у которого "два круглых стеклышка в проволочных петлях". Этот банальнейший ход – представление хорошо известного из повседневного опыта предмета как совершенно незнакомого обитателям выдуманного мира – маркирует текст как фантастический роман; читатель "ждет уж рифмы "розы" и – ошибается, потому что автор и не думает ее давать. Вместо этого он тратит множество страниц на описание странной истории любви судьи к изуродованной пытками варварке, хромой и полуслепой. Читатель перестраивается на "роман отношений" – и опять ошибается. История любви заканчивается в буквальном смысле ничем: судья отвозит варварку к ее соплеменникам, так и не поняв ничего ни в ней, ни в своем к ней влечении. Любопытно, что читатель остается ровно в таком же недоумении, потому что автор не дает ему никаких подсказок, никаких намеков на то, что все произошедшее можно увидеть не только глазами судьи, но и с другой точки зрения, якобы объективной, то есть шаблонной.

Возвратившись из путешествия по пустыне, судья попадает в руки палачей, обвинивших его в предательских сношениях с врагом. Читатель вынужден опять перестроиться – на "тюремный роман", с побегом и взаимной ненавистью, с клеймением тоталитаризма и воспеванием личной свободы. Ничего подобного: судья, оказывается, свободно может выйти из темницы, но, погуляв по окрестностям, возвращается, чтобы быть подвергнутым показательной казни. Цель ее – не убийство, а повержение на гноище, как Иова, с одновременным развенчанием ореола мученика. Однако, став городским сумасшедшим, судья не уступает ни йоты своего упорства – упорства видеть предметы и события собственными глазами. И потому, когда посланное в пустыню имперское войско полностью вырезано варварами, когда остатки гарнизона и половина местных жителей бегут из города, когда перед оставшимися встает призрак голодной смерти – им снова нужен судья, чтобы побороть надвигающийся хаос.

В конце концов хаос – это не нашествие варваров, это результат собственной несвободы и порожденных ею страхов. Но вот вопрос: чья свобода дороже – или, если угодно, правильней – вольница варваров, хозяев пустыни, которым безразличен и город, и Империя, и ее воображаемая, шутовская война, но внутренний распорядок которых, как можно угадать, жесток и, для нас, глубоко несправедлив, или завоеванная в муках свобода внутреннего врага – судьи, та свобода, которая строится на противостоянии, а сама по себе, пожалуй, и не существует?..

Поставив вопрос таким образом, Кутзее дает один из вариантов ответа на него во втором романе – "Жизнь и время Михаэла К." Дело происходит в стране, ведущей войну, опять непонятно с кем и зачем, но разве не все войны таковы? Впрочем, на этот раз страна вполне реальна – это ЮАР. Михаэл К. – садовник, странный человек с заячьей губой, который не то чтобы сознательно бежит от войны, а, скорее, хочет никому не быть нужным. Он хочет, чтоб росла трава и злаки, тыквы и... Особенно тыквы. И вот он отправляется на ферму, откуда родом его мать, и тысячи злоключений выпадают на его голову. Его то и дело ловят и водворяют в лагеря для беженцев, заставляют работать, подчиняют распорядку и правилам, и у него нет земли, которую можно возделывать, и он убегает за ней в вельд. И в конце концов ему открывается: чтобы не быть никому нужным, надо, чтоб и тебе было ничего не нужно. Так он попадает в царство голода – и голод открывает ему легкость бытия и мудрость жизни.

И разумеется, никто не желает с этим мириться – даже врач в последнем из череды лагерей, проявивший крайнюю степень сочувствия, организовав Михаэлю побег. Доктора, как и прочих, возмущает и приводит в негодование то, что он воспринимает как протест – жалкий, но упорный, неумолимый протест юродивого, донельзя истощенного, запуганного человечка. Здесь, кстати, возникает еще одна проблема, волнующая Кутзее: он выступает против жалости, на основании того, что жалость – это всего лишь одна из форм порабощения, она маскирует непонимание. "Я убежал из лагерей, – говорит себе Михаэл К. – может быть, если я буду жить тихо, мне удастся избежать и жалости".

В конечном счете люди сами создают хаос, чтобы потом пытаться его поименовать. Изначально же хаоса нет, убежден Кутзее, а есть естественный распорядок вещей, и хаос – его нарушение. Империя, для поддержания собственного существования придумавшая варваров, или южноафриканские военные, усеявшие страну лагерями, нуждаются в новых категориях понимания, чтобы обрести подобие порядка – удобного им космоса, в котором можно править. Под нож переустройств попадают прежде всего те, кто не нуждается в словах, маркирующих их статус, ибо они без слов знают, кто они есть. Как судья не желает быть ни мучеником, ни борцом, так и Михаэл К. не желает принимать на себя чужие личины. "Правда в другом, – говорит он себе, – я садовник, сначала я работал в городском саду, потом был сам по себе, но все равно садовники проводят жизнь, уткнувшись носом в землю". И если б ему, Михаэлу К., никто не мешал жить, уткнувшись носом в землю, то и не пришлось бы делать из него ни пособника партизан, ни посмешище, ни страдальца, ни голодающего. Он был бы тем, кто есть – простоватым и нищим обитателем тыквенного рая.