Пурга на батарейках

Садулаев Г. Пурга, или Миф о конце света: Повесть, рассказы. – М.: Вагриус, 2008.

Садулаев прежде всего бесшабашен. Кто же еще, кроме вполне бесшабашного и веселого трепача, мог бы назвать свое произведение "пургой", учитывая жаргонное значение этого словечка? И он отнюдь не боится "нести пургу", более того: принципиально не заботится о том, что можно было бы назвать смыслом.

Смысл связывает, стреноживает, опутывает долгами, сажает на цепь. Если писатель желает внести в книгу некий смысл, под которым подразумевается общественно полезная и значимая вещь, он вынужден соблюдать множество условностей: стиль, сюжет, завязка-развязка, проблема, проходящая красной нитью, варианты решения и т.д. и т.п. Это такая литературная тюрьма, в которой полагается высидеть каждому, кто творит осмысленные попытки розыска какой ни на есть истины. Садулаев не таков.

Его не волнуют ни смысл, ни бессмыслица. Последняя - всего лишь смысл наоборот, как атеизм - антоним веры, они друг без друга не существуют. Садулаев ищет третий путь. И находит: нести пургу. Поэтому пересказывать сюжет его повести нет никакого резона. Да и сюжета-то, по правде говоря, никакого нет. Скажу лишь, для затравки, что автор-герой превращается во сне в анархиста Кропоткина, в реалити женится на индийской богине Дурге, попадает в прошлое на мотоцикле ковбоя Мальборо, где узнает тайну про грядущее оледенение и истинные взаимоотношения неандертальцев и кроманьонцев. Ну, и еще немножко про чеченские разборки внутри российской истории, а также про секс.

И все это - лишь колокольчики на платье Майи, Великой Иллюзии. Они зазывно позвякивают и влекут, и отвлекают, и уводят, и затуманивают взор. И человек перестает видеть ясно, потому что ясно видно только одно: что он, человек, одинок и стоит на краю пропасти, и, чтобы не упасть, ему нужно ответить на вопрос: кто я? Собственно, эти неутешительные ощущения прячутся под "пургой" Садулаева.

Сенчин Р. Вперед и вверх на севших батарейках: Роман, повести, рассказы. – М.: Вагриус, 2008.

Сенчин, в отличие от Садулаева, весьма серьезен, бескомпромиссен, нетерпим и желчен. Многие отмечают, что его прозу читать невозможно, до того она депрессивна. Смысла в ней так много, что в конце концов он превращается в абсурд. От этого, конечно, тошно, но не такова ли сама наша жизнь?

И роман, и повести, вошедшие в книгу, рассказывают о молодых писателях, самим автором без ложной скромности отождествляемых с собой. И тем не менее все рассказанное Сенчиным воспринимается скорее как жестокая сатира, абсолютно безжалостная, настолько немилосердная, что порой даже хочется героев пожалеть. Возможно, в этом есть элемент рисовки и самолюбования, но важнее другое. Важнее всего - тот внутренний образ, который имеется у героя относительно самого себя. Его представление о себе и окружающем, о жизни и людях, об иерархии ценностей, об ожидаемом социальном статусе и реальном ощущении самоосуществленности.

И этот образ удушающе мелочен, отвратительно эгоистичен, неутомимо занят собой и своими мелкими душевно-животными проявлениями, и потому до боли зубовной скучен. Ему самому от себя тоскливо, он вечно мучается одиночеством, но совершенно неспособен не то что любить - хотя бы просто замечать тех, кто рядом с ним. Его основная забота - написать такую повестушку, чтоб напечатали и заметили, попасть в заграничное издательство, на престижную конференцию, в статьи известных литкритиков, короче говоря, заиметь то, что с натяжкой можно назвать славой, после чего с удовольствием полюбоваться лицами коллег по цеху, искаженными завистью.

Нельзя сказать, что до Сенчина никто об этом не писал. Писали, и много! Однако у него, в отличие от предшественников, не наблюдается никакого положительного идеала, никакого, хотя бы подспудного, подразумеваемого, сравнения с чем-то "настоящим", "подлинным", может быть, духовным или просто человеческим. Посвящение себя литературе выглядит словно бы оскопленным, оно есть деяние не внутреннее, а всецело внешнее, социальное: говоря словами классика, не служение, а прислуживание. Молчалины и молчалинщина не то чтобы торжествуют, а попросту не имеют альтернатив. Творчество обезображено незначительностью творца, чьи проблемы сводятся к житейским обидам, чья подлость по-обывательски мелка, чья душевная слепота слишком обыкновенна, чтобы возмущать, чье тщеславие слишком глупо, чтобы его замечать.

"Поднимаюсь из-за стола и подхожу к окну. Смотрю на гроздья черных ягод, дальше, на шеренги горящих теплым светом окон дома напротив. Хм, мое окно, наверное, со стороны тоже теплое и уютное. Но на самом деле здесь я".

И вот так тянется, тянется серое повествование о сером существовании серого существа. До тех пор тянется, пока не впадаешь в изумление: это каким же талантом надо обладать, чтобы выдержать эту интонацию, эту беспросветную неинтересность, неувлекательность ни единого эпизода, полное отсутствие просвета в конце туннеля, который - как ни странно! - приводит-таки к чему-то вроде открытия или, скажем, просветления. Читателя, конечно, приводит, не героя. И то - только такого, который, возможно, дочитает до конца.