Россия: национализм вместо национальной идеи

Проблема национализма в России уходит корнями в глубокое прошлое. Общественные деятели полемизировали на эту тему еще накануне Октябрьской революции. Однако нас сейчас интересует не изложение той или иной точки зрения на национализм, а национализм как таковой.

Откуда он берется? Что его питает? Кому он вообще нужен?

Национализм необходимо отличать от нацизма, поскольку последний представляет собой очередную ступень развития философской националистической концепции – от демагогического возвеличения нации до геноцида. Исторически сложилось так, что расами, подлежащими первоочередному геноциду, европейские (а вслед за ними и российские) нацисты признают в первую очередь цыган, затем евреев, африканскую расу и "неразвитые" народы в той или иной последовательности (понятие "неразвитый" относится, как правило, к народам с аграрной или кочевой культурой). Развивалась эта концепция долго (еще в Средние века в Европе шли споры о том, кого считать наиболее "презренным" народом – ломбардцев или евреев), в детали углубляться хоть и интересно, но ни к чему.

От национализма до нацизма не так уж далеко, как может показаться на первый взгляд. А с точки зрения психологии, национализм – феномен весьма и весьма любопытный.

Преувеличивать свое значение склонен лишь тот, кому на самом деле присущ комплекс неполноценности. Подобным образом делается попытка заретушировать недостатки и переключить внимание на достоинства (пусть даже и мнимые), каковое переключение отнюдь не решает проблему, а лишь делает ее "незначительной". Такая политика свойственна государствам, в частности, в стадии становления (или обретения независимости), когда появляется потребность срочно сформировать приемлемую для большей части населения идеологию, которая была бы способна сплотить в единое целое стремящиеся к разобщению части. Что, собственно, и наблюдается сейчас в России.

Причем в нашем случае подобного рода политика усугубляется мощным притоком эмигрантов из тех регионов, где ситуация еще более плачевна, – в основном из Средней Азии и Северного Кавказа. Оба региона на протяжении очень долгого времени были тесно связаны с Россией как политически, так и экономически, при этом играя в отношениях далеко не доминантную роль. Теоретически ассимиляция выходцев из этих регионов в России еще в конце 80-х – начале 90-х гг. была возможна при грамотной реализации адаптационных программ (которых, по-видимому, не было и в помине), но при их естественном, никого не раздражающем включении в жизнь государства была бы утрачена ценность "национальной идеи".

А она, между тем, в очередной раз выползла на свет из потемок именно в то время, когда распадался Советский Союз, и сразу же привлекла к себе внимание политиков. "Великая Россия" с ее "особой ролью в мировой истории" стала чем-то вроде "светлого будущего" при советской власти, а само это "величие" – идефикс для россиян. На этом фоне сложно было всерьез вести разговоры о нормальной, минимально болезненной ассимиляции. Идея, стихийно возникшая в глубине исконно националистического сознания россиян (о "великой роли" и "особом пути" России говорили еще в XIX веке), была настолько хороша для реализации разного рода политических программ, которые требовалось проводить под "крышей" идеологии, что на этом фоне меркла любая ассимиляция. И, так как национализму обязательно нужен подогрев, его с успехом подогрели не без участия СМИ, охотно и со смаком предавших огласке определенное количество вопиющих фактов умышленного "злодейства" эмигрантов из Средней Азии и с Кавказа. Здесь главная задача заключалась в переносе акцента с российских правонарушителей на любых других.

Ответственность за совершенные преступления с эмигрантов никто не снимает. Но нет и никаких сомнений в том, что наши, отечественные уголовники ничем принципиальным не отличаются от уголовников азиатских – разве что используемыми инструментами (ногами бьют реже). Насильник всегда останется насильником, будь он хоть русский, хоть черкес, хоть африканец самых эбонитовых кровей. Однако общественность более склонна прощать факты насилия "своим", нежели "чужим" – и СМИ в этом смысле не исключение. Таким образом, идея национального превосходства плавно переходит в ксенофобию, откуда до нацизма всего один шаг, ибо ненависть и стремление уничтожить являются прямым следствием страха. Первые вспышки агрессивного национализма, как правило, остаются в границах оскорблений личности, зато период между оскорблениями и физической расправой чрезвычайно короток, поскольку терпение народа не бесконечно.

Ненависть подогревается с двух сторон: коренные жители видят в эмигрантах виновников всех своих бед, и это тем проще, чем хуже текущее экономическое положение. В свою очередь эмигранты (а по сути – беженцы, не слишком-то предполагавшие с самого начала стать обузой для коренного населения) начинают относиться к жителям тех городов, куда они приехали, со всё большей агрессией. Они не понимают – и это действительно сложно понять, – почему один только факт их присутствия вызывает такую бурю возмущения. Они пытаются защищаться – иногда успешно, иногда совсем неумело, – но в том и в другом случае жизнь их превращается в постоянную борьбу за выживание.

Когда речь идет о выживании, всё остальное отодвигается на второй план. После этого менять что бы то ни было становится поздно. Так или иначе, эмигранты, несомненно, начинают понимать истоки ненависти и довольно умело используют страх коренного населения в собственных интересах – иные по назначению, чтобы выжить, иные же – просто ради забавы, потому что искушение возвыситься за счет силы – невероятно притягательная игрушка, отказаться от которой совсем не просто. В результате высевается (и, что самое неприятное, созревает) национальная рознь – с благословения государства, жаждущего прививки новой идеологии, руками подчас ничего не подозревающих распространителей информации, придающих слишком большое значение национальности преступника.

Теперь осталось лишь сохранить реноме перед лицом мировой общественности – и правительство со спокойной совестью подписывает документ, уголовно карающий проявления нацизма. Мера проводится с таким опозданием, что вызывает скорее недоумение, нежели радость. Выросло уже целое поколение россиян, с удовольствием делящих мир (или хотя бы видимую часть мира) на "русских" и "черных" и готовых, в случае чего, пополнить ряды воинства за "чистоту" земли русской.

Для него, этого поколения, любые карательные меры суть не что иное, как детские дразнилки, лишь подогревающие молодой задор и энтузиазм юных нацистов, лишь придающие таинственность их сборищам. Когда люди молоды, им нескоро надоедает играть в подпольщиков, гонимых за идею. Речь не о том, что запрещение разнообразных проявлений нацизма – неверный шаг законодателей. Речь о том, что этот в сущности верный и справедливый шаг опоздал как минимум на десять-одиннадцать лет.

Впрочем, едва ли государственных мужей всерьез заботит национализм как проблема. В нынешней ситуации он скорее обеспокоит их как потребность. Ведь Россия настойчиво нуждается в такой идее, которую охотно подхватит народ и с которой начнет активно восстанавливать утраченный за годы перестройки и "независимости" международный авторитет. Другое дело, что открытый нацизм отдельных группировок ему тоже не нужен – слишком велика вероятность быть обвиненным в геноциде. Вот и балансирует государство как может, пытаясь искусственно разделить национализм на "здоровый" и "нездоровый", одной рукой угрожая активным нацистам, избивающим людей со смуглой кожей по одиночке, а другой – поощряя пассивно зреющую в народе идею "особой, великой роли" России...

В разное время на роль "особых" претендовали разные страны. Ничего хорошего, как показывает практика, из этого не выходит. А жить при таком режиме, который сделает преступления бритоголовых мальчиков детским лепетом, как-то не хочется.