"Песнь песней": сквозь огонь, воду и медные трубы

Пока суть да дело, в Москве тихо-мирно закрылся театральный фестиваль "Сезон Станиславского". Объявили номинантов, показали церемонию от Дмитрия Чернякова, сыграли пару спектаклей, привезли Някрошюса. Пока гремел Rammstein и гудела Украина, Эймунтас Някрошюс показал в столице России мировую премьеру: в Московском международном доме музыки звучала "Песнь Песней".

За этим спектаклем многие специально поехали в сентябре на фестиваль "Балтийский Дом". Если для меньшей части московской театральной публики Някрошюс как был, так и остался автором запредельным, то большая все еще ждет каждую гастроль литовского театра "Мено Фортас" как большого театрального праздника. Спектакли Някрошюса уже протянуты в перспективу как история, у них есть своя внутренняя линия, стержень, на который настраивается целое, у них есть внешняя линия, свой сюжет, по которому уверенно и радостно следует текст.

Радостно - это не случайное слово, радостно - это слово-код, ключевое для "Песни песней", какой увидела ее на этой неделе московская публика. У новой работы Някрошюса есть предыстория - недавняя премьера, двухчастный спектакль "Времена года" по поэме Донелайтиса ("Радости весны" и "Блага осени"), который в прошлом году можно было увидеть в Москве на фестивале "Балтийский Дом". Во "Временах года", поэме во многом архаической, очень литовской и для литовской культуры знаковой, Някрошюс впервые обратился к истории собственной страны. Не сказать, чтобы было весело, взгляд художника оказался во многом жесток и порой чересчур пристален. Но этот поворот к истокам стал во многом эпохальным как минимум для самого Някрошюса. О том, что между двумя частями спектакля "Радостями весны" и "Благами осени" явно не хватает лета и зимы, говорили еще год назад.

И вот оно лето. Вопреки ожиданиям, не в продолжении Донелайтиса, а в дивном библейском тексте, в виртуозной лирике эпохи царя Соломона. Современный редактор "Песнь песней" в Библию, быть может, и не взял бы. Ее изысканная эротика как будто взрывает Книгу книг изнутри. И между тем я не знаю ни единого текста такой убийственной сексуальности, хотя про половой акт в нем не сказано ни слова. За тысячи лет не создано ни единого текста, который хотя бы отдаленно напоминал соломоновскую песнь. То, что Някрошюс вдруг ухватился за нее, не удивительно в контексте его новой архаики. Как будто он взялся переписать собственную историю и в то же время историю своего народа, опираясь на текст как на источник и черпая из него материал для своих озарений.

Впрочем, Някрошюс всегда отличался пристальным вниманием к тексту. Любая метафора, которую он развивает, изначально заложена в материале. Сказано: бежала, и встретила стражей, и били камнями - значит бежит, и камнями бьют. Сказано: воздвигла шатер и ждала любимого в шатре - и вот он, стоит шатер, хрупкий, веревочный. Правда камни звучат тяжело, гулко, а шатер постепенно превращается в дом: оплетается паутиной, обрастает черепицей. Някрошюс любит все - камень, дерево, железо. Някрошюс, как хороший литовский крестьянин, тянется к земле и любит только настоящее. И спектакль поставил крестьянский, в котором царь Соломон со своей возлюбленной сбежал далеко на север и переселился в Литву.

Спектакль поет радостную песнь всему живому на отдельно взятом хуторе. Отсюда основной элемент сценографии - литые трубы с церковными шашечками, то ли свечи, то ли купола, то ли чрезмерно украшенный элемент канализации. Когда открывается занавес, они наводят на мысль о церковном убранстве: расставленные полукругом, позади - нарисованные на заднике свечи, посреди сцены - алтарь. Но позже с алтаря снимают покрывало, и он неожиданно оказывается огромной наковальней, сцена превращается в кузницу, трубы - в литейные горны, горит огонь. И еще позже, в самом финале, неожиданно и оглушающее, звучит орган, и горны сходятся в трубы. Тогда становится понятно, что именно ковали весь спектакль.

И уже по пути из Дома музыки многие останавливаются и смеются, завидев рекламный плакат: "Открытие органа". Вот он орган. Открыт. И огонь, и вода, и медные трубы - все на сцене, но не в качестве сказочных метафор, а по законам жанра. Чем дальше, тем проще становится у Някрошюса материал.

И нет ничего бессмысленнее, чем писать о Някрошюсе, ненавижу писать о Някрошюсе, так же, как люблю смотреть, так и писать не люблю. И вот сейчас, когда пишу, вспоминаю: открывается занавес, на сцену выходят три девочки как из церковной школы, надевают очки, связывают из длинных кос ученые бороды и неуклюже начинают читать текст. Сворачивают в ватманы, прячут, читают снова, но текст не поддается, текст не читается, потому что настоящее не поддается книжности. Настоящее само по себе, книжное само по себе. Ничто из написанного о режиссере Някрошюсе не имеет никакого смысла.