"Россия живет по заданному коду"

ФОТО Елены Лапиной

Сергей Юрьевич Юрский более года играет Сталина в спектакле "Вечерний звон". Спектакле необычном – абсурдном и одновременно крайне реалистичном в деталях. Сталин Юрского не похож на икону, но и не тянет на тирана – это новый, в чем-то даже "человечный" образ кремлевского властителя. О роли и значении Сталина для страны, о творчестве и природе власти мы беседуем сегодня с артистом.

"Yтро": Сергей Юрьевич, почему был выбран именно Сталин?

Сергей Юрский: Сталин выбран не мною, а временем. И время это, видимо, пришло. Внимание его фигуре уделяется повсеместно: он все чаще появляется в театре, в кино в последние годы.

До этого Сталин был забыт. Для многих молодых людей он стал фигурой само собой разумеющейся. Я вижу в этом признак беспамятства, невнимания не то чтобы именно к Сталину, а к собственным отцам и матерям, которые жили при нем и которые жили под влиянием того, что мы называем словом "сталинизм". Поэтому сейчас, наверно, и вспыхнул этот интерес. Интерес разнонаправленный, не единый.

Инициатором в моем случае оказался Ион Друце, который давно стал уже российским классиком-драматургом.

"Y": Как все произошло?

С.Ю.: Он просто мне принес пьесу и сказал, что хотел бы, чтобы я сыграл эту роль. Я изумился, и первое, что ответил – Ион, тут мы точно не договоримся. Но что-то меня зацепило в этой пьесе, потом я понял, что должен ее сыграть.

"Y": И что же?

С.Ю.: Зацепили простые вещи, которые показались мне необыкновенно точно выражающими фигуру Сталина. Я кое-что изменил в пьесе, и подправленный вариант лежал еще год. Мы с Ионом приспосабливались друг к другу и не решались согласиться, потому что для него это было не совсем то, что он написал.

"Y": Но то, что хотел написать?

ФОТО Елены Лапиной

Мне кажется, именно то, что хотел, но не то, что написал. Христианский посыл Друце привел к тому, что главная тема этого спектакля – как себя чувствует человек, зашедший за пределы власти и ставший Богом. Такой власти, как Иосиф Виссарионович, не имел со времен фараонов, видимо, никто.

"Y": Вы жили в то время – действительно ли люди видели в Сталине человеческие черты?

С.Ю.: Конечно, видели. Отца. Отца, именно так. "Друг физкультурников", "друг актеров", но – "отец народов". Именно эта формула и была провозглашена разными людьми, в том числе Мейерхольдом. Людьми искусства формула дана не только от страха, был еще действительный восторг, потому что власть имеет колоссальное обаяние.

"Y": Любая?

С.Ю.: В России – любая. И для России, я думаю, важно вернуться к фигуре Сталина, чтобы осознать себя, осознать тенденцию, которая здесь развита гораздо больше, чем в других странах, – тенденцию обожествления власти. В этом философия спектакля. Белые нитки, которые мы сейчас предъявляем, я – вам, а мы с вами вместе – тому, кто будет читать.

Сверхвласть, сверхсила, сверхбогатство, то, что за гранью, – превращается в труху, само себя пожирает. И вот здесь уже реальный сюжет для тех, кто хотел бы посмотреть спектакль. Потому что необычность этой пьесы Друце в том, что ужин у товарища Сталина – не исторический факт, это его внутренняя жизнь, которую он никому не хотел бы показывать.

"Y": Нынешняя власть, по-вашему, похожа на сталинскую?

С.Ю.: Мне кажется, что она бессознательно его принимает. Россия идет по заданному психологическому коду. И наши люди, мы все – в этом коде. Есть теперь, в связи с тем, что мы открылись, некоторая часть молодых людей, которые становятся вроде бы гражданами мира. Но в основном даже эти сегодняшние молодые люди рано или поздно натыкаются на код, заложенный у них внутри. Код все-таки православно-монархический. Код того, что власть – божественна. Насчет кесарю кесарево, а Богу божье – это различие, мне кажется, в России меньше звучит. В России – кесарю кесарево и кесарю божье.

"Y": Еще со времен Петра I у нас так заведено...

С.Ю.: Именно так. Но в чем особенность сегодняшнего дня, в связи с чем проблема вылезает? В связи с попытками сделать Россию нормальной демократической страной, где люди определяют свою судьбу через выборы, сменяют власть. Кажется, естественное дело, потому что на то и власть, чтобы ее менять. А русское сознание состоит в том, что на то и власть, чтоб ее не менять.

"Y": Вы противостоите обожествлению власти?

С.Ю.: Я просто с изумлением и тревогой, но и с невероятным любопытством рассматриваю его. Потому что театр – это не трибуна, и я не занимаюсь проповедью чего-то, даже того, о чем сейчас вам говорю. У нас гражданский, человеческий разговор. А со сцены проповедовать бессмысленно – люди не за тем приходят. Мне хотелось показать, втянуть зрителей в этот домашний вечер человека, который фактически имеет божественную власть.

Вот тут вступает абсурд, противостояние сверхвозможностей и почему-то невозможности их реализации. Сознание раздваивается. Все куда-то едет набекрень. На наших глазах идея социализма, вообще говоря, вдохновившая миллионы людей не только в Советском Союзе, протухла и преобразовалась в нечто грозное, страшное и давящее. Протухшая идея социализма не должна уничтожать начальный вдохновляющий посыл. Не вампиры, не буквальные черти и дьяволы орудовали в стране, а люди, с которыми случилось постепенно нечто, когда затеянная ими идеология превратилась в государственную машину. И эта машина начала пожирать, как описано у Кафки, многих из них физически, а у других – раскалывать сознание. Не только самого властелина, но всех, кто близко, а постепенно – всей нации.

Все мы, пережившие сталинизм, пережили странное раздвоение сознания. И в этом смысле были родственны тем, кто был у власти. То, что мы сейчас можем начать это осознавать, – крайне важно, в заблуждении-то жить не хочется.

"Y": А люди готовы к осознанию? Мне, кажется, что не готовы.

С.Ю.: Не готовы. Поэтому мне очень интересно играть этот спектакль.

"Y": Спектакль обнажает код или нет?

С.Ю.: Мне хочется, чтоб обнажал. Причем не словами. Там нет слов про код, эти слова я стал употреблять, сыграв спектакль 20 раз. Сначала я не думал об этом, но чувствовал это во взаимоотношениях со зрительным залом, с текстом роли и телом Сталина, которое я изображаю.

"Y": Мы обречены на Сталина или все-таки он "уходящая натура"?

С.Ю.: Сталинизм, мне кажется, гораздо старше Сталина. Раньше родился, просто под другими названиями, и я думаю, что он не изжит. Сталин – человек реальный, который умер в 53-м году 5-го марта, и очень, видимо, мучительно. А вот сталинизм...

Сталин, несомненно, очень любил страну, хотел ее обустроить, ничего не вышло, и умер он очень плохо. Представить себе его ужасные последние минуты мне страшно. Я бы никогда не рискнул сделать то, что, скажем, сделал Леша Герман в фильме "Хрусталев, машину", – показал последние минуты Сталина. Все открыто только Богу. Если Сталин не Бог, то никакой режиссер не Бог, и никакие зрители не имеют права на открытие всего.

А теперь я завершаю свой длинный, может быть, слишком заумный монолог о спектакле и роли тем, что я видел, прежде всего, сочетание очень серьезной фигуры и забавности приключения, которые положены в основу этой пьесы. Приключение с простым вечером, который не удался. Когда человек, которому удается все, натыкается на непреодолимое обстоятельство в домашней обстановке.

"Y": Вы не только исследуете прошлое, но и активно переживаете настоящее. Недавно участвовали в кампании в поддержку Михаила Ходорковского.

С.Ю.: Я с ним не был никогда знаком, я его даже никогда не видел. Только на экране. С моей стороны это естественное, по-моему, сочувствие к человеку, на которого давят, и давят публично.

Все ли претензии к нему выдуманы? Наверное, не все. Такого быть не может. Но у меня к нему сочувствие. Его благотворительная деятельность, которую я вроде знаю, вся была направлена на интеллектуальное развитие нации, что у меня вызывает симпатию. И то, что этот человек, который был на самой вершине возможностей, просто снят с самолета, посажен в кутузку и больше не выпущен – это ужасно. Конечно же, он не мог грозить государству, как сейчас некоторые говорят. Что-то мне не верится.

Я ему просто по-человечески сочувствую. А когда он объявляет голодовку в пользу своего товарища, которого унижают, у меня этот поступок тоже вызывает чувства. И я выражаю солидарность со страдающим. Вам так плохо, что для вас можно было сделать? Именно с вопросительным знаком, потому что не знаю этих знамен и под них не встаю. Но чем-то выразить, что я слышу твой стон, человек, надо...

"Y": Возвращаясь к вашей профессиональной деятельности – каковы планы на будущее?

С.Ю.: Я сегодня на перепутье. Как ни странно, это я искренне говорю, на меня очень повлияла роль Сталина. Это влияние не столько Сталина, сколько раздумий о судьбах страны, народа. И в этих мыслях, в этих раздумьях появляются какие-то новые оценки происходящего.

Перед началом работы уже нет юношеской безоглядности, все время чувствуешь ответственность за тех, кого ты в это дело вовлечешь. Сейчас я с тревогой и робостью приступаю к работе над пьесой Игоря Вацетиса "Предбанник", которую буду ставить в театре имени Мосовета. Предбанником называется в театре курилка, но в данном случае это многозначный символ. Есть и другой предбанник – перед "баней", которая ждет нас всех в самом конце: чистилище.

Еще одна моя работа – участие в фильме, который называется "Полторы комнаты и окрестности". Это фильм-фантазия Хржановского и Арабова об Иосифе Бродском. Я играю отца Бродского – Александра Ивановича. Съемки должны быть закончены в октябре.

Кроме того, будет продолжаться концертная программа "Домашние радости", которую я выпустил полтора года назад. Будет некоторое количество концертов с этой программой и с предыдущими. Для артиста это означает большую ответственность и нагрузку. Мне предстоят два московских концерта – в Доме музыки и Концертном зале имени Чайковского, предстоят выступления в Гааге, в Вильнюсе. Это все очень ответственные вещи. А дальше я должен участвовать в брюссельском фестивале культуры и искусств "Европалия", который в этом году посвящен России. Фестиваль длится четыре месяца, и я выступаю одним из финалистов – с концертами русской поэзии на французском языке. Это тоже очень ответственно и трудно для меня, я давал такие концерты, но давно. Сейчас надо обновить программу, расширить ее, чтобы был целый вечер поэзии – от Пушкина до Бродского.

"Y": Понимает ли европейская публика такие выступления?

С.Ю.: Этот жанр для Европы в новинку. Литературный театр, театр одного актера, основанный на литературе, – это было наше явление. Сейчас оно попритухло, попригасло – жаль, потому что у нас не так много оригинальных вещей, которые ценились бы большим количеством людей.

"Y": Это удобная форма, например, для радийной работы.

С.Ю.: На радио сейчас снова стали записывать такие постановки, а ведь был перерыв почти 15 лет! За это время радио потеряло многие свои фонды. Сейчас, правда, выяснилось, что не совсем потеряло – кто-то что-то отыскал... Я вспоминаю нашу, без ложной скромности, великолепную просветительскую программу, которая делалась на Шаболовке. Там создавались литературные шедевры по произведениям разных авторов: и русских, и западных. А потом все это абсолютно куда-то под стол пошло, меняло хозяев, казалось, никому никогда больше не понадобится. И только сейчас опомнились – появилось осмысление ценности и нужности подобного жанра.

"Y": После 15-летнего перерыва остались живые носители традиции?

С.Ю.: Почти нет. Сейчас, впервые после 15 лет перерыва, в зале имени Чайковского (Миша Козаков начинает, я продолжу) будет такой абонемент из шести концертов. Пока не знаю, как это все пройдет. Мы постарели, а молодых, кто пришел бы нам на смену, как-то не наблюдается. Посмотрим.

Благодарим Театр Школы Современной Пьесы за помощь в организации интервью.

Беседовал Александр Трифонов