Прыжок в нечто

Эдуард Марцевич: Я видел, как играл "Таинственный ящик" Юрий Мефодьевич. После премьеры "Трех сестер" он пришел ко мне в гримерную, сел и говорит: "Скажи мне, Эдик: да или нет?". Роль эта большая, я бы сказал, гастрольная. Но я скажу, почему согласился. Во-первых, я понимаю, что сейчас Юре нужно отдохнуть. Спектакль, который я видел, мне очень понравился своей необычной формой, напомнил венские концерты с дирижерами на сцене. А потом я увидел хорошую группу актеров, которые как машины работали в совершенно непривычном ключе. Юра играл очень интересно, по-своему. Он играет, я бы сказал, такого учителя с учениками, очень душевного, несчастного русского актера, который вынужден все терпеть и мучиться. Как-то, в общем-то, так оно и есть. А потом, когда начали работать, меня очень увлекла мысль, которую он вбросил в мой мозг: это – песня об актере, о преданности нашей профессии, беззаветной любви к ней и самопожертвовании во имя ее.

За месяц мы все сделали. Работали активно, и Yтром, и вечером бывало, а ведь еще музыкальный текст надо было выучить. Мне и музыка очень нравится, стихи такие, я бы сказал, простые, наивные, но есть в них какая-то теплота, трогательность, и поэтому я получал удовольствие от работы. Надо было сделать первый шаг на сцену – вот это было очень сложно.

Водевили я играл еще в училище и комедийные роли потом играл, но такого опыта у меня не было. Надо отдать должное Юрию Мефодьевичу, он вел меня по роли. Когда мы репетировали "Три сестры", я заметил, что его режиссерская манера, взаимоотношения с актерами похожи на работу со студентами. Мы об этом разговаривали, и Юра сказал: "Это очень тебе полезно, ты уже опытный актер, но в Голливуде актеры любят проходить такую школу".

Максим Редин: Юрий Соломин культивирует образ сильного, властного режиссера?

Э.М.: Со мной нет. Я бы, наверное, не стал работать в таком контакте, потому что уже, знаете, есть свои привычки, много лет работаю. Нет, он со мной работал как с актером. А со своими учениками – как со студентами. Что нужно, Юра показывал, иногда объяснял. Поэтому взаимоотношение между режиссером и актером было очень уважительное, очень доброжелательное. На первом спектакле он ходил как нянька вокруг меня, привел меня через подземные ходы в фойе – мы же через зал на сцену входим в этом спектакле – и выпустил. Все это было очень трогательно и меня сразу раскрепостило. Я почувствовал какую-то "подушку" доброты, нежности и доброжелательности, и поэтому спектакль, что называется, пошел тогда.

Слава Богу, что Юра мне подарил такую роль. В ауре водевиля есть трогательные вещи, человеческие: жизнь непроста, сложна, не всегда ты наверху, можешь упасть – и надо смириться, а может быть, наоборот – как говорится, биться за жизнь, и так далее.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, я знаю, что у вас много поклонниц. Несколько лет назад после спектакля "Царь Федор Иоаннович" я встретил их возле служебного подъезда. Они охраняли выход из театра, дарили вам цветы... Как сейчас выстраиваются ваши отношения с поклонницами?

Э.М.: Вы знаете, в молодости, когда я играл в театре Маяковского, я еще комплексовал, потому что не знал, как себя вести. Ко мне подходили, со мной разговаривали и вообще охраняли меня, кучей вели в дом, иногда я видел их и на крышах. Делаю зарядку, смотрю в окно – а на соседней крыше сидят человек 15-20 девиц (смеется). Ну, сейчас-то уже этого нет. И я даже удивился, когда после "Таинственного ящика" ко мне бросились и что-то объясняли, признавались. Я считаю, что это, конечно, прекрасно, если есть поклонники. Когда ты никому не нужен, то зачем выходить на сцену?

М.Р.: Малый театр – хранитель традиций и духа русского театра. А что, собственно, такое традиции Малого театра, в чем их суть?

Э.М.: Так случилось, что на первом курсе театрального училища имени Щепкина я увлекся Гамлетом Евгения Валерьяновича Самойлова. Я решил поставить для себя сцену из этой пьесы, знаете, в виде самостоятельной работы. И поэтому обратился к Белинскому, к его статьям про Мочалова, про Щепкина, про Садовских, про славянофилов и западников. Все это постепенно передо мной раскрывалось. Потом мне подарили книжечку Щепкина, его записки о театре. В них я нашел такую формулу: "Священнодействуй или пошел вон". Она мне, конечно, очень в душу запала. Я даже конспектировал всю игру Мочалова, и для меня это была своеобразная школа, самообразование. И я уловил, что в этом театре есть два течения: реалистическо-бытовое и романтическое, возвышенное, духовное, идейное. Наверное, я принадлежу, к последнему: играл Гамлета, царя Федора, царя Эдипа, Кисельникова. Все эти роли восходят к романтической структуре, поэтому мне это было близко, и, честно говоря, эти роли так и остались во мне, они очень духовные и очень, я бы сказал, трагичные. В них идет столкновение твоей мечты с действительностью, и они всегда не соответствуют друг другу, и от этого возникает драма или даже трагедия. Кстати сказать, этих традиция Малый театр придерживается до сегодняшнего дня. И слава Богу, как говорится. Я сейчас много хожу по театрам, смотрю. Все заняты модерном, пытаются кого-то удивить. Но это все, конечно, не наше. У нас вот "Три сестры"...

М.Р.: Многие сходятся на том, что этот спектакль захватил часть каких-то мхатовских традиций. Есть в нем моменты, где отчетливо проявился ранний МХАТ с его тягой к натурализму...

Э.М.: Я видел мхатовский спектакль в 1955 году. Тогда я был студентом первого курса, приехал из провинции, поэтому каждый день старался быть в театре вечером; у нас не было занятий, и я несколько раз ходил на "Три сестры". Видел Степанову, Тарасову, Еланскую, Грибова, Ливанова, Масальского... Вот это, как говорится, был спектакль! Они уже в возрасте были, матерые. У нас же на сцену выпущена молодежь, мы, пожалуй, с Бабятинским единственные возрастные актеры, остальные все молодые. Да, еще замечательная наша Галина Яковлевна Демина. Так вот, Юрий Соломин шел, я бы сказал, не отступая ни на йоту от самого Чехова, пытался не нарушить ни музыки его внутренней, ни жизни вот этого дома Прозоровых. У него получился ретро-спектакль, ностальгия по красивой, интеллигентной жизни, по красивым людям. Это есть у Чехова. Я бы сказал, получился спектакль-элегия. Конечно, можно было бы острее сделать, допустим, про то, как разрушается семья, как рушится дом. Но вот он так сделал, понимаете, и публика приняла это очень здорово.

М.Р.: Сейчас на сцене театра идет спектакль по пьесе А.Н. Островского "Не было ни гроша, да вдруг алтын" в вашей постановке и с вашим участием. В собственном спектакле вам удобно играть?

Э.М.: Да, удобно. У меня есть хорошая в этом смысле черта: когда я как актер выступаю в своем спектакле, то не слежу за партнерами как режиссер. Когда выйду со сцены, тогда – да, даже на слух замечаю, что не так.

М.Р.: Вот вы учились на курсе Константина Александровича Зубова. Что вам удалось взять он него как от педагога?

Э.М.: Принял в училище меня Зубов, да. Но на втором курсе он ушел, царствие ему небесное. От него я взял одну фразу, которая на меня произвела очень сильное впечатление, и я ее до сих пор вспоминаю. Зубов всегда говорил: "Выход на сцену – это прыжок в нечто". Это здорово сказано, потому что никогда не знаешь, как получится. А вообще он довольно критически ко мне относился. На первом курсе, помню, он мне сказал, держась так вот за ухо: "Молодой человек, вам надо взрослеть, немножко постареть, вы такой молодой, что если вы не будете стареть, мы расстанемся". Это он так угрожал... (смеется)

М.Р.: Потом судьба столкнула вас с Николаем Охлопковым...

Э.М.: Я его считаю в профессиональном отношении своим родителем, потому что это был Божий человек на театре. Он же баламутил всю Москву, на его спектакли нельзя было попасть, жизнь бурлила вокруг него. И так обидно, что теперь он вроде как бы забыт – удивительно! Внутренне я все время протестую против того, что не говорят, например, о Николае Константиновиче Симонове. Это же величайший русский актерище! Такого актера где сейчас взять? Сейчас все заняты только своими делишками, о себе все говорят, понимаете. А вот эти исполины – Охлопков, Симонов – для меня просто как инопланетяне... Охлопков подарил мне свободу выхода вообще на профессиональную сцену, это раз. Во-вторых, были "Гамлет", "Иркутская история", "Проводы белых ночей", "Как поживаешь, парень", "Современные ребята", еще какие-то пьесы. Я был своей тарелке, я даже не мог представить, что могут быть трудности в жизни! Спрашиваю однажды Иннокентия Михайловича Смоктуновского: "Когда же будут трудности? Когда же? Все говорят, у всех трудно". Он отвечает: "Не волнуйся, будут". И началось. Пришлось уйти даже из театра.

М.Р.: Третий человек, который в вашей жизни сыграл огромную роль, – Юрий Мильтинис (известный литовский режиссер, к которому Э.Марцевич уехал стажироваться, уже будучи опытным актером)...

Э.М.: Да, я ведь поехал к нему и целый год как подмастерье у него был. Я в 10 часов приходил, стучал в дверь его квартиры, он выходил сразу, мы шли в театр, и вот до конца спектакля, который шел, или вечерней репетиции я не отходил от него. Он мог четыре часа молчать, ничего не говорить. Не любил, когда я задавал вопросы, потому что не собирался на них отвечать. Все должно быть органично, и я просто наблюдал всю его жизнь в течение года. Он был настоящий энциклопедист. Его нельзя было оторвать от словаря, он обожал слова. Он требовал знания литературы от Софокла до Олби. Он заставил меня уехать в Вильнюс, и я, помню, сидел целый месяц в Вильнюсе в библиотеках и прочитал там столько, сколько за всю жизнь не читал. Мне хотелось разгадать тайну режиссуры... метод, а он никогда об этом не говорил, и только, помню, 22 апреля, на репетиции моей дипломной работы, когда он как художественный руководитель вел репетицию, до меня дошло, чего он хочет – а хотел он единения ритма, настроения и динамика речи, то есть диалога в единой точке. Главное прийти к подсознанию, то есть когда есть лабиринт, пускается туда актер, двери везде закрыты, и он ищет одну только дверь – единственное решение образа.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, вы когда-то играли роль Кисельникова в "Пучине", сейчас эта пьеса снова идет на сцене Малого театра...

Э.М.: Я, к сожалению, не видел ее и не могу ничего сказать. Я вообще из той породы людей, которые берегут в себе старые ощущения. Вот, допустим, я не мог ходить на спектакль "Живой труп" в исполнении кого-нибудь другого, кроме Н.Симонова. Но вот то – запало.

Вы знаете, у меня была очень интересная встреча с Лоуренсом Оливье. Это было в 1966 г., когда они привозили сюда "Отелло". Меня как пригласили на банкет в английское посольство, познакомили с ним, и я его пригласил на своего "Гамлета": "У меня такого-то числа спектакль, я знаю, вы свободны, приходите". На ломаном английском языке. Он вдруг мне говорит: "Попробуйте мои мышцы". Я попробовал – знаете, сталь, стальные. Он говорит: "Я ведь и сам могу играть". Это на меня произвело убийственное впечатление, я просто бежал. Мне было так стыдно, что я позволил себе его пригласить... Меня догнали наши товарищи и сказали: "Он просит вас вернуться". И полчаса он со мной под ручку ходил и рассказывал про Гамлета, как он начал его играть в 29 лет, что раньше не надо играть (а я-то уже играл в 22), что такое вообще Гамлет.

Все фото – с сайта Малого театра.